Печально известно, что компульсивные неврозы (неврозы навязчивого состояния) по причине присущей им скрупулезности и церемониальной педантичности не только принимают внешний вид моральной проблемы, но и до краев полны проявлений звериной бесчеловечности и безжалостного зла, вовлечению в которое отчаянно противится тонко организованная личность. Этим объясняется, почему столь многие действия необходимо осуществлять церемониально, «правильным» способом, чтобы противостоять злу, угрожающему «из-за кулис». После этого сновидения у пациента начался невроз, существенной чертой которого, по его выражению, было его пребывание во «временном», или «неоскверненном», состоянии чистоты. С этой целью он упразднял или «инвалидизировал» все контакты с миром и всем тем, что напоминало об эфемерности человеческого существования, с помощью безумных формальностей, скрупулезных очистительных церемоний и беспокойного соблюдения бесчисленных правил и заповедей невероятной сложности. Еще до того, как пациент стал размышлять о существовании ада, сновидение показало ему, что, если он захочет снова спуститься на землю, ему необходимо будет заключить соглашение со злом.

В другом месте я описывал сон, иллюстрировавший компенсацию религиозной проблемы у одного молодого студента теологического факультета [134] . Он запутался во всевозможных проблемах, касающихся веры, что не является таким уж необычным явлением для современного человека. Во сне он оказался учеником «белого мага», который, однако, был одет в черное. До какого-то момента «маг» давал ему разные наставления, а затем сказал, что теперь им нужен «черный маг». Появился черный маг, одетый в белый халат. Он заявил, что обнаружил ключи от рая, но нужна мудрость белого мага, чтобы понять, как ими пользоваться. Это сновидение явным образом содержит в себе проблему противоположностей, которая, как мы знаем, в даосской философии рассматривается совершенно иначе, нежели в философских воззрениях Запада. Фигуры, задействованные в сновидении, являются обезличенными, коллективными образами, соответствующими природе безличной религиозной проблемы. В противоположность христианскому взгляду сновидение подчеркивает относительность добра и зла, оно легко наводит на мысль о даосском символе Инь и Янь.

Разумеется, из подобных компенсаций не следует делать вывод о том, что чем глубже сознательный разум погружается в универсальные проблемы, тем более далеко идущие компенсации выдвигает бессознательное. Возможны легитимные и нелигитимные подходы к обезличенным проблемам. Экскурсы подобного рода легитимны лишь тогда, когда они исходят из глубочайших и самых подлинных запросов индивида; они нелигитимны, когда представляют собой либо простое интеллектуальное любопытство, либо бегство от неприятной действительности. В последнем случае бессознательное прибегает к слишком человеческим и исключительно личностным компенсациям, манифестная цель которых – вернуть сознание обратно в повседневную реальность. Люди, которые действуют нелегитимным образом, витают в бесконечном и часто видят до смешного банальные сновидения, призванные «пригасить» кипучую энергию сновидца. Таким образом, из самой природы компенсации мы сразу же можем сделать вывод о серьезности и оправданности сознательных устремлений.

Очевидно, существует немало людей, которые не боятся допустить, что бессознательное может нести в себе «великие» идеи. Они могут возразить: «Неужели вы действительно верите, будто в бессознательном содержится нечто вроде конструктивной критики нашего западного склада мышления?» Разумеется, если эту проблему рассматривать интеллектуально и приписывать бессознательному рациональные намерения, вопрос станет абсурдным. Но не следует навязывать нашу психологию сознания бессознательному. Его ментальность инстинктивна; оно не обладает развитыми функциями и «думает» не так, как мы понимаем «мышление». Оно просто создает образ, отвечающий сознательной ситуации. Этот образ содержит в себе столько же мысли, сколько и чувства, и является всем чем угодно, но не продуктом рационалистической рефлексии. Лучше всего такой образ может быть описан как художественное видение. Мы склонны забывать, что проблема, подобная той, что лежит в основе только что упомянутого сновидения, даже в сознании сновидца не является интеллектуальной, – это явление глубоко эмоционально. Для нравственного человека этическая проблема весьма мучительна, она коренится и в самых глубинах инстинктивных процессов, в самых идеальных его устремлениях. Эта проблема для него потрясающе реальна. Поэтому неудивительно, что ответы, подобные этому, исходят из самых глубин человеческого существа. Тот факт, что каждый человек думает, будто его психология есть мера всех вещей (и если к тому же ему суждено быть глупцом и неизбежно полагать наличие такой проблемы, лежащей в основе его наблюдений), не должен по крайней мере заботить психолога, ибо последний обязан воспринимать вещи объективно, такими, какими он их обнаруживает, не подгоняя их под свои субъективные изначальные схемы. Что касается более одаренных и широких натур, то они вполне легитимным образом могут быть захвачены безличной проблемой, захвачены настолько, что и их бессознательное может отвечать в том же стиле. И так же как сознание может задать вопрос: «Почему существует этот ужасный конфликт между добром и злом?» – бессознательное может ответить: «Приглядись внимательней: каждый человек нуждается в другом. Самое наилучшее просто потому, что оно самое лучшее, несет в себе семена зла, и нет ничего настолько плохого, из чего не могло бы вырасти доброе».

Нашему сновидцу могло бы пригрезиться, что этот якобы неразрешимый конфликт, возможно, является предубеждением, мыслительной схемой и обусловлен временем и местом. В кажущемся сложным сновидческом образе можно легко обнаружить инстинктивное здравомыслие, крошечный зародыш рациональной идеи, которую более зрелый разум, возможно, с таким же успехом мог бы осмыслить вполне сознательно. Во всяком случае китайские философы размышляли об этом много веков назад. На редкость адекватное и гибкое оформление мысли есть прерогатива того первобытного, природного духа, который все еще жив во всех нас и затмевается только односторонностью развития сознания. Если мы рассматриваем бессознательные компенсации под этим углом зрения, то вполне справедливо нас могут обвинить в осуждении бессознательного преимущественно с точки зрения сознания. И действительно, следуя этим рассуждениям, я всегда исходил из того, что бессознательное просто реагирует на сознательные содержания, хотя и весьма примечательным образом, но все же при отсутствии собственной инициативы. Но у меня нет никакого намерения создать при этом впечатление, будто бессознательное просто реактивно во всех случаях. Наоборот, имеется очень много данных, из которых будто бы следует, что бессознательное может не только быть спонтанным, но и брать на себя бразды правления. Есть бессчетное число случаев, когда люди просто застывают в пустой бессознательности, становясь в результате невротиками. Благодаря неврозу, вызванному бессознательным, они освобождаются от своей апатии, несмотря на собственную лень и зачастую отчаянное сопротивление.

На мой взгляд, было бы неправильно полагать, будто в таких случаях бессознательное действует в каком-то смысле по продуманному, всеобщему плану и стремится к реализации определенной цели. Я не нашел ничего для подтверждения подобного предположения. Силой влечения – в той мере, в какой мы можем ее осознать, – является, видимо, только потребность в самореализации. Если бы вопрос стоял об всеобщем целеполагающем плане, то, наверное, все индивиды, приветствующие избыток бессознательности, невольно побуждались бы к более высокой степени осознанности. Но здесь явно не тот случай. Существуют обширные массы людей, которые, несмотря на их явную бессознательность, никогда не станут невротиками. Лишь те немногие, отмеченные подобной судьбой, и есть, собственно, «высшие» люди, по каким-либо причинам, однако, слишком задержавшиеся на первобытной ступени. Их природа не смогла в течение длительного срока вынести несвойственную им тупость. Вследствие узости своего сознания и ограниченности своего существования они сэкономили энергию, которая мало-помалу скопилась в бессознательном и наконец взорвалась в виде более или менее острого невроза. Этот простой механизм вовсе не обязательно скрывает какой-то «план». Для объяснения «за глаза» хватило бы вполне понятного стремления к самореализации. Можно было бы говорить и о позднем созревании личности.

Поскольку в высокой степени вероятно, что мы пока еще довольно далеки от того, чтобы достичь вершины абсолютного сознания, от каждого следует ожидать устремления к расширению сознания. Соответственно можно предположить, что бессознательные процессы постоянно обеспечивают нас такими содержаниями, которые, осознаваясь, увеличивают объем сознания. Рассматриваемое таким образом бессознательное выступает в качестве источника опыта, не ограниченного по объему. Если бы оно было простым отражением по отношению к сознанию, то было бы уместно обозначить его как психический зеркальный мир. В таком случае главный источник всех содержаний и действий находился бы в сознании, а в бессознательном не было бы ничего, кроме искаженных отражений сознательных содержаний. Творческий процесс был бы замкнут в сознании, а все новое оказывалось бы не чем иным, как сознательным изобретением и ловкостью ума. Но эмпирические факты свидетельствуют об обратном. Любой творческий человек знает, что спонтанность является самой сутью творческой мысли. Поскольку бессознательное – не просто зеркальное отражение, а самостоятельная продуктивная деятельность, то сфера его опыта есть особый мир, особая реальность, о которой можно сказать, что она воздействует на нас, как и мы воздействуем на нее, – точно так же мы говорим о внешнем мире как сфере опыта. И точно так же как материальные предметы являются составляющими элементами этого мира, и психические факторы составляют объекты внутреннего мира.

Идея психической объективности отнюдь не открытие. Фактически это одно из самых ранних и всеобщих «достижений» человечества: речь идет об убеждении в конкретном существовании духовного мира. Мир духов, безусловно, был не изобретением в том смысле, в каком можно говорить об изобретении огня – добывании его путем трения, а результатом опытного восприятия или осознания некой реальности, нисколько не уступавшей материальному миру. Сомнительно, чтобы вообще существовали дикари, не знакомые с «магическим воздействием» или «магической субстанцией». («Магический» – просто другое слово, заменяющее «психический».) Вероятно также, что почти всем известно о существовании духов [135] . «Дух» – это психический факт. Как мы отличаем нашу собственную телесность от телесности других, так и первобытные народы, если они вообще знают что-либо о «душе», делают различие между своими душами и духами, причем последние воспринимаются ими как чужеродные и не «принадлежащие им». Они суть предметы внешнего восприятия, в то время как собственная душа (или одна из нескольких душ, если предполагается множественность), которой приписывается родство с духами, обычно не воспринимается в качестве предмета так называемого чувственного восприятия. После смерти душа (или одна из различных душ) становится духом, который переживает умершего, и притом частенько с некоторой порчей характера, отчасти противоречащей понятию о личном бессмертии. Батаки [136] , живущие на Суматре, утверждают, будто люди, добрые при жизни, в качестве духов становятся злонамеренными и опасными. Почти все, что первобытные говорят о злых выходках, которые духи позволяют себе в отношении живых, является в общем и целом образом, развиваемым ими из представления о «призраках», и вплоть до последней детали соответствует феноменам, выявленным спиритическим опытом. И как из спиритических сообщений «потустороннего» становится ясно, что речь идет о проявлениях активности отщепленных фрагментов психического, так и эти первобытные духи суть проявления бессознательных комплексов [137] . Важное значение, которое современная психология приписывает «родительскому комплексу», есть непосредственное продолжение первобытного переживания опасной действенной силы духов предков. Даже ошибка, совершаемая первобытным человеком, который предполагает, что духи суть реальности внешнего мира, находит свое продолжение в нашем (лишь отчасти верном) предположении, что действительные родители ответственны за родительский комплекс. В старой теории травмы фрейдовского психоанализа и в других школах это предположение воспринимается чуть ли не в качестве научного объяснения. (Чтобы избежать этой двусмысленности, я предложил термин «родительское имаго» [138] .)