Однако такого усилия недостаточно, так как фантазия, чтобы быть полностью пережитой, тpeбyeт не только созерцания и пассивного переживания, но и активного участия. Пациент отвечал бы этому требованию, если бы и в фантазии вел себя так, как он, без сомнения, повел бы себя в действительности. Он никогда не стал бы спокойно смотреть, как пытается утопиться его невеста, а вмешался бы и не дал ей этого сделать. Так должно происходить и в фантазии. Если ему удастся повести себя в фантазии так, как он повел бы себя в действительной ситуации, то он тем самым докажет, что относится к фантазии всерьез, т. е. придает бессознательному значение безусловной реальности. Тем самым он одержал бы победу над своей односторонне интеллектуальной точкой зрения, что косвенно утвердило бы валидность иррациональной точки зрения бессознательного.

Это и было бы требуемым полным переживанием бессознательного. Но не следует недооценивать и реального значения: весь ваш мир оказывается под угрозой фантастической нереальности. Невыносимо тяжело хотя бы на миг забыть, что все это только фантазия, продукт воображения, кажущийся абсолютно произвольным и искусственным. Как можно объявить это «реальным» и даже относиться к этому всерьез?

От нас едва ли требуется вера в нечто вроде двойной жизни, в которой на одном уровне мы ведем себя как добропорядочные средние граждане, в то время как на другом – переживаем неслыханные приключения и совершаем героические поступки. Другими словами, нам не следует конкретизировать свои фантазии. Но в человеке живет необыкновенная предрасположенность делать именно это, а вся нелюбовь к фантазии и всякое критическое умаление бессознательного происходят, если смотреть глубже, единственно из страха перед этой предрасположенностью. И конкретизация, и страх перед ней суть первобытные суеверия, все еще сохранившиеся – и притом в самой живейшей форме – среди так называемых просвещенных людей. В своей гражданской жизни тот или иной человек может быть известен как сапожник, а в своей секте он наделен достоинством архангела. По всем признакам он мелкий торговец, но среди масонов – тайная знатная особа. Другой сидит днем в бюро, а по вечерам, на сеансах, предстает реинкарнацией Юлия Цезаря, заблуждающийся как человек, но на своем официальном поприще – непогрешимый. И все это – непроизвольные конкретизации.

Научные убеждения нашего времени, напротив, испытывают суеверную фобию перед фантазией. Но действительно то, что работает. Фантазии бессознательного работают – здесь нет никаких сомнений. Даже наиумнейший философ может стать жертвой какой-нибудь совершенно идиотской агорафобии. Наша пресловутая научная реальность ни на йоту не защищает нас от так называемой нереальности бессознательного. Под покровом фантастических образов действует нечто вне зависимости от того, какое имя мы ему даем – доброе или дурное. Это нечто реально, и потому к его жизненным проявлениям следует относиться серьезно. Но вначале надо преодолеть тенденцию к конкретизации, иными словами, не следует воспринимать фантазии буквально, когда мы рассматриваем вопросы их интерпретации. Пока мы пребываем в состоянии реального переживания, сами фантазии не следует воспринимать буквально. Но если мы хотим их понять, то нас ни в коем случае не должна смутить их видимость, кажущаяся очевидность, иначе говоря, образ фантазии как таковой мы не должны считать действующим лицом. Данное сходство – это не сама вещь, а только ее выражение.

Мой пациент, таким образом, переживает не сцену самоубийства «в другой плоскости» (хотя в остальных отношениях это самоубийство столь же конкретно, как и любое реальное), а нечто реальное, что выглядит, словно самоубийство. Обе эти противоположные «реальности» мира сознания и мира бессознательного не оспаривают друг у друга первенство, но каждая делает другую относительной. То, что реальность бессознательного весьма относительна, особых возражений, по всей видимости, не вызывает, но то, что под сомнение может быть поставлена реальность мира сознания, вряд ли будет воспринято с подобной готовностью. И все же обе «реальности» суть психические переживания, обе выступают как психически видимые на неразличимо темном душевном фоне. Для критического ума от абсолютной реальности ничего не остается.

О сущности вещей и об абсолютном бытии мы не знаем ничего. Но мы переживаем различные воздействия «снаружи» – через органы чувств и «изнутри» – с помощью фантазии. Нам никогда не придет в голову утверждать, что зеленый цвет существует сам по себе, точно так же нам не следует воображать, что переживание фантазии существует само по себе и для себя, а поэтому его нужно воспринимать буквально. Оно выступает выражением, видимостью или внешностью чего-то неизвестного, но реального. Тот фрагмент фантазии, о котором я упомянул, совпадает по времени с волной депрессии и отчаяния, и это событие находит свое выражение в данной фантазии. У пациента действительно есть невеста. Для него она представляет ту самую эмоциональную связь с миром. Ее гибель оборвала бы его отношения с этим миром. Такой поворот означал бы приход совершенной безнадежности. Но его невеста – еще и символ его анимы, т. е. его отношения к бессознательному. Поэтому фантазия одновременно выражает и тот факт, что его анима, не встречая с его стороны препятствий, снова исчезает в бессознательном. Подобный поворот событий показывает, что его настроение опять-таки оказалось сильнее его. Оно отдает все на волю ветров, а он безучастно за этим наблюдает. Хотя мог бы легко вмешаться и удержать аниму.

Я склоняюсь к последнему, поскольку пациент – интроверт, чье отношение к жизни регулируется внутренними событиями. Если бы он был экстравертом, то мне следовало бы предпочесть первую позицию, поскольку для экстравертов жизнь, в первую очередь, регулируется отношением к людям. Он мог бы просто в порыве настроения отвергнуть невесту, а тем самым и себя самого, в то время как интроверт навредил бы себе сильнее всего, если бы совершенно изменил свое отношение к аниме, т. е. к внутреннему объекту.

Фантазия моего пациента, таким образом, ясно обнаруживает негативное движение бессознательного, тенденцию к отходу от сознательного мира, столь интенсивную, что и либидо оказывается ею захваченным, а сознание – опустошенным. Осознание же фантазии будет препятствием ее бессознательному течению. Если бы сам пациент активно вмешался в вышеописанный процесс, то стал бы обладателем либидо, инвестированного в фантазию, и, таким образом, приобрел бы дополнительное влияние на бессознательное.

Непрерывная сознательная реализация бессознательных фантазий при активном участии в фантазийных событиях приводит, согласно моим многочисленным наблюдениям, прежде всего к расширению горизонта сознания путем включения в него бесчисленных бессознательных содержаний, во-вторых, к постепенному сокращению доминирующего влияния бессознательного и, в-третьих, к изменению личности.

Это изменение личности – конечно, не изменение первоначальной наследственной предрасположенности, а изменение общей установки. Те резкие размежевания и оппозиции сознательного и бессознательного, которые мы столь отчетливо видим у конфликтных, невротических натур, почти всегда вызваны заметной односторонностью сознательной установки, дающей абсолютный перевес одной или двум функциям, отчего другие неоправданно оттесняются на задний план. Осознание и переживание фантазий ассимилирует бессознательные подчиненные функции – процесс, который, естественно, протекает, оказывая глубокое воздействие на сознательную установку.