Кто-нибудь виноватъ и кто-нибудь долженъ искупить. И тутъ то для человка, понимающаго свою жизнь какъ существованіе отъ рожденія до смерти, безсмысленность страданія, когда я, не имя другой жизни какъ личную, могу быть причиной страданій вн моей жизни, и страданиями,226 своей личной жизнью долженъ выкупать ошибки прежнихъ людей.

Для человка, понимающаго свою жизнь, какъ существованіе, начинающееся здсь, нтъ и не можетъ быть никакого объясненія страданій, того самаго, что важне всего въ жизни человка. И какъ хорошо мы не умли бы разными разсужденіями устранять мысль о смерти, однихъ страданій, угрожающихъ и постигающихъ со всхъ сторонъ человка, совершенно достаточно, чтобы несомннно убдить его въ безсмысленности, ничтожности и такой бдственности жизни, что гораздо лучше убить себя сразу какимъ нибудь легкимъ и короткимъ способомъ, чмъ подвергаться всмъ тмъ разнообразнымъ ужасамъ страданій, которые со всхъ сторонъ ждутъ человка. – Вдь если бы люди длали только т выводы, которые неизбжно слдуютъ изъ ихъ міросозерцанія, человкъ, понимающій свою жизнь, какъ личное существование здсь, ни минуту бы не остался жить. Вдь ни одинъ работникъ не пошелъ бы жить къ хозяину, который уговоромъ бы поставилъ то, что если ему вздумается, онъ позволитъ только нкоторое время работнику жить спокойно, но, если вздумается, то будетъ жарить его и тхъ, кого онъ любитъ, живыми, или сдирать кожу, или вытягивать жилы <и тоже длать со всми тми, кого любитъ работникъ>, длать то, что онъ на глазахъ нанимающагося длаетъ уже со всми своими работниками. Если бы люди дйствительно вполн понимали жизнь такъ, какъ они говорятъ, что ее понимаютъ, ни одинъ отъ одного страха страданій не остался бы жить ни одной минуты.

Да, ничто очевидне страданій и неизбжнаго ужаса передъ ними, не показываетъ людямъ невозможность понимать жизнь какъ существованіе только здсь и необходимость понимать ее какъ нчто, выходящее за предлы этой жизни.

Объясненіе то, что есть Богъ, награждающій тамъ за страданія здсь, ничего не объясняетъ, потому что, если Богъ награждаетъ людей тамъ за страданія здсь, то онъ длаетъ это только потому, что онъ справедливый. Если же онъ справедливый, то онъ не могъ и подвергать людей незаслуженнымъ ужаснымъ страданіямъ здсь. Если же Богъ, какъ это говорится въ Библіи, взыскиваетъ на дтяхъ грхи родителей, то это еще хуже. Ребенокъ ни въ чемъ не виноватъ, за что же съ него сдираютъ съ живаго кожу? Богъ, карающій и мучающій невинныхъ, есть Богъ нетолько несправедливый, но злой и не разумный, т. е. нтъ Бога. Объясненіе же, что люди прежде согршили, и искупленіе всхъ этихъ грховъ взялъ на себя Искупитель, и что потому страданій этихъ нтъ больше, только голословно отрицаетъ то, что есть. И никакая вра въ то, что нтъ тхъ страданій, которыя есть, не уничтожитъ моего вопроса о томъ, зачмъ страданія.

Вс эти объясненія ничего не объясняютъ: объясняетъ только одно: то, что тотъ грхъ, который сдланъ до моей земной жизни и страданія отъ котораго я несу, сдланъ мною же и что всякій грхъ, который я сдлаю въ своей жизни, я же и понесу въ страданіяхъ слдующихъ поколній.

Объясненіе возможно одно въ сознаніи своей жизни въ жизни вн себя въ жизни всего міра. Въ томъ то и дло, что человкъ не можетъ жить одинъ для себя однаго, не можетъ спастись одинъ, что нтъ для человка однаго его личнаго блага. Въ томъ то и дло, что заблужденія человка производятъ страдания человка; страданія человка суть послдствіе заблужденій человка. Человкъ же заблуждающійся и страдающій не есть одинъ личный человкъ, я, Левъ Николаевичъ, a человкъ – это вс люди и теперь живущіе и прежде жившіе и т, которые будутъ жить – это сынъ человческій, какъ называетъ это Евангеліе. И жилъ и живетъ и можетъ жить въ насъ только онъ, этотъ сынъ человческій, тотъ, который не только связанъ, но есть одно со всми людьми, который своимъ страданіемъ выкупаетъ и свои и чужіе грхи, своимъ заблужденіемъ, производитъ свои и чужіе страданія и своимъ избавленіемъ отъ заблужденія избавляетъ себя и другихъ отъ страданій.

Любовь есть та положительная сила, которая соединяетъ людей въ одно. Страданія это та же отрицательная сила, показывающая намъ невозможность нашего отдленія другъ отъ друга. Для любви нтъ страданія; страданія чувствуются только тмъ, кто хочетъ разорвать связь, соединяющую людей. Это та цпь, боль отъ которой онъ чувствуетъ, стараясь разорвать ее. <Страданія чувствуются только тмъ, кто хочетъ разорвать эту цпь.

Страдаю я или другой человкъ. Что же это значитъ? Это значить то, что обозначилось заблужденіе, грхъ, отъ котораго еще не избавился я или другіе люди, значитъ, что для меня обнаружилось то заблужденіе, которое должно быть исправлено. Неужели мы бы хотли, чтобы заблужденія наши были бы скрыты отъ насъ, чтобы мы гибли, не замчая этаго?>

–

3 мая 1886 г. Л. Н. Толстой познакомился с приехавшей в Ясную поляну Анной Константиновной Дитерихс, будущей женой В. Г. Черткова, сотрудницей «Посредника» и ближайшей виновницей создания книги Толстого «О жизни».

Летом того же 1886 г. «Лев Николаевич возил сено для бедной вдовы и, ударившись ногой о телегу, долго после страдал от этого ушиба, получив рожистое воспаление и другие осложнения. Ему долго пришлось лежать» (Воспоминания С. А. Толстой, ТЕ, 1912 г.). Произошло это около 4 августа, потому что С. А. Толстая в письме к А. А. Фету от 15 августа 1886 г. писала: «Сижу теперь 11-й день у постели Льва Николаевича. Он нас ужасно напугал. Началось с жара в 40°, рвоты и боли в ноге. Жар всё время не проходит; на ноге язва, нарыв и рожа. Он страшно страдает, исхудал и ослаб».

Болезнь была настолько серьезная, что Толстой думал о смерти. В письме к А. А. Толстой (точно не датированном) он пишет: «О ноге там говорят, что воспаление накостницы и рожа и т. п., но я знаю очень хорошо, что главное в том, что я «помираю от ноги», как говорят мужики, т. е., нахожусь в положении немного более близком к смерти, чем обыкновенно, и именно от ноги, которая указывает на себя болью. И это положение, как и вы прекрасно говорите, – чувствовать себя в руке Божией – очень хорошее, и мне всегда желается в нем быть и теперь не желается из него выходить» (ПТ, стр. 344). Письмо дальше высказывает ряд мыслей о смерти и жизни, темы, которые очень значительно захватывают внимание Толстого, как он сам несколько позже придается в ответе на письмо А. К. Дитерихс. Последняя именно в период этой болезни – 12 сентября 1886 года из Петербурга написала, а 16 сентября послала Толстому длинное письмо, в котором, извинившись за беспокойство, сообщала Толстому свои тревоги зa его здоровье. «Я знаю, писала она, что это маловерие и что не следует бояться за вас, когда вы сами так спокойно и здраво относитесь к явлению смерти. Вспоминаю ваше письмо и Фейнермана письмо к О. Озмидовой о смерти и вечности и помню, что они произвели на меня должное впечатление, они совпали с моим настроением. Именно тогда я много думала о смерти и старалась выработать в себе полное примирение с возможностью умереть каждый день, каждый час… Вот и это время я неспокойна, мне тяжело, невольно тяжело, что я всё мучаюсь, думая о вашей болезни. В такие минуты я чувствую, что почва уплывает из-под ног и что вопросы, цепляясь один за другой, наполняют мою слабую голову и затуманивают ее. – Зачем смерть, когда такие люди так нужны? Что мне докажет целесообразность этого? Куда девать это чувство, вносящее разлад в мои мысли, как победить его, согласовать с разумом, сделать его законным, и действительно ли оно законно? Вопросы эти теснятся в моей голове и, сознаюсь, дорогой Лев Николаевич, что чувство не мирится с теми ответами, которые изобретает мой рассудок. Я не могу знать, конечно, что нужней, т. е. лучше будет способствовать распространению учения Истины, ваша ли возможно долгая жизнь или скорая смерть? Но я знаю ведь, что вы, произведший глубокую волну в жизни духа всего человечества, вы бессмертны (если не вы лично, то – то, что в вас таково). Казалось бы, что, сознавая всё это, горевать и оплакивать таких людей тем более грешно и малодушно, это значило бы считать всю работу вашу бесплодной. А тем не менее бывают минуты, когда скорбь и боль сильней всего, и тогда я чувствую только одно, что помимо всего того, что вечно в вас, вы лично нужны и дороги нам, потому что вы – Лев Николаевич, и никто другой не может быть им…». Далее А. К. Дитерихс писала о смирении, самоотречении, браке и семье. (См. настоящее издание т. 85, стр. 392 и сл.)

Толстой начал свой ответ на это письмо в самом начале октября 1886 г. В письме к В. Г. Черткову от 4 октября 1886 г. Толстой сообщает: «…От А. К-ны давно получил длинное хорошее письмо и вместо того, чтобы коротко ответить, начал по пунктам на все ее мысли. А так как одна из мыслей была о жизни и смерти, то, о чем я так много заново думал, то и начал об этом и до сих пор всё пишу, т. е. думаю, записываю. Напишите ей, чтобы она на меня не обижалась. Впрочем я это передал ей с Бирюковым» (ТЕ, 1913, стр. 40). По всем палеографическим признакам именно эти первоначальные записи «по пунктам», делавшиеся однако не сразу, а в несколько приемов на отдельных почтовых листках, и представлены рукописью № 1, по которой они публикуются выше (№ 1 черновых вариантов).228