— Он страдает? — спросил Пьер, пораженный видом поверженного колосса.

— Нет, не страдает. Мы просто капризничаем. Если мы начнем сначала, то получим трепку, — ответила сиделка.

Вместо симпатии, которую, казалось бы, должно было вызывать у него всякое существо, способное унижать полковника, Пьер заявил, что убил бы эту бабу.

— Прошу тебя, не заводись, — сказала ему мать. — Это святая. Не знаю, что бы со мной было без нее.

В прежние времена, когда он приезжал, полковник встречал его неизменным: «Чему мы обязаны?», полагая, что это остроумно. Пьер отвечал: «Если я мешаю, могу уехать». А мать плаксивым тоном подхватывала: «Прошу тебя, не заводись…»

Остальное было так же стереотипно, если не считать деталей. «Ты можешь только заставлять плакать свою мать», — говорил полковник. Однако теперь, пригвожденный к месту, лишенный языка, он был вне игры.

Но роль представителя власти взяла на себя сиделка.

Когда в первое утро Пьер сошел вниз из своей бывшей детской, то услышал: «Значит, мы встаем так поздно?», что заставило его поспешно ретироваться.

Тем временем жизнь наладилась. Возвращаясь с пляжа, он видел, что постель прибрана, окна закрыты, чтобы избежать проникновения удушливой жары, белье лежит проглаженным в комоде, тюбики с зубной пастой и для бритья стоят с завинченными колпачками, умывальник — вымыт до блеска, а в термос налита свежая вода. И, естественно, его ждал завтрак.

Он работал всю вторую половину дня. Услышав в семь часов на лестнице удаляющиеся шаги сиделки, означающие, что путь свободен, что полковник умыт и накормлен, напомажен и уложен спать с рукой на звонке, он откладывал перо и приходил побродить около матери, спрашивал: «Что на ужин?» — и завладевал террасой.

За две недели материнская кормежка, солнце и отдых превратили тощего черного волка в лощеного молодого человека.

Однажды утром, когда он подтаскивал к берегу доску от серфинга, которую хозяин пляжа, его бывший лицейский товарищ, одалживал ему, он увидел подставленные солнцу груди, показавшиеся ему знакомыми.

«Элизабет», — произнес тихо он.

Глаза за большими фарами очков открылись, и Элизабет — это была именно она — поднялась, опираясь на локти. Ах, это ты, как поживаешь? У меня порядок, а у тебя, тоже порядок, обожди, я тебе представлю жениха, мы обвенчаемся в будущем месяце, видишь, это он там на водном велосипеде, нет, меня ждут, привет.

Он сбежал, а вернувшись раньше обычного, столкнулся с сиделкой, когда на кухне стал рыться в холодильнике.

— И вам не стыдно нагружать всей этой работой мать? — спросила она. — Ох, уж эти мужчины! Все одинаковы. Разве вы не видите, как она устает?

— Она обожает жертвовать собой, — сказал Пьер, и был не так уж не прав. Тем не менее он поискал ее. Она читала на террасе полковнику, который иначе отказывался есть.

Прежде Пьер никогда не замечал, что его мать пользуется для чтения очками. Он их тихонько снял.

— Что ты делаешь? — спросила она. — Зачем?

Он взял ее за руку и заставил встать.

— Идем. Я приглашаю тебя в ресторан. Надень красивое платье, чтобы не позорить своего сына.

Но она и слышать об этом не хотела. И как обычно, когда их разговор выходил из избитых фраз, они стали ссориться, в то время, как, лишенный своей газеты, полковник недовольно ерзал на месте. Мать и сын явно готовы были к разлуке, о которой потом станут жалеть.

Пьер сообщил о своем отъезде.

Собрав вещи в чемодан, который стал тяжелее от трех банок варенья, он крепко прижал к себе мать.

— Поцелуй отца перед отъездом, может статься, ты его больше не увидишь.

Он заворчал, сказав, что это еще не повод, но она тихо добавила:

— Он был добр к тебе, малыш, и добр ко мне.

Тогда он послушался. Притронулся губами к исхудавшей щеке, и тут возникла сиделка.

— Значит, мы уезжаем, не простившись? Господи, для чего мы только рожаем детей!

— Чисто случайно. В отношении меня могу заверить, это не было сделано нарочно.

Он схватил чемодан и скатился по лестнице, проклиная себя за то, что опять оставил мать в слезах. По дороге на вокзал он отправил ей три букета незабудок.

В конторе Эрбера Пьер узнал, что толстяк в Швейцарии, где проходит курс омоложения. Оттуда он вернется в конце месяца, потеряв несколько килограммов и с намерением побыстрее наверстать упущенное.

Издательство было погружено в полусон летних отпусков. Он вручил сто страничек перевода машинистке и забрал продолжение рукописи, доставлявшейся из Германии по кускам.

Девушка, которая принимала его, заметила, что он прекрасно выглядит, очень хорошо. И они пошли вместе пообедать. Это была очень милая девушка. Она знала решительно все о литературной жизни Парижа, о которой Пьер не имел ни малейшего представления, и жонглировала именами, которые он никогда бы не смог снабдить фамилиями. Пьер спрашивал, кто такой этот Жорж или Бернар, и она смеялась. Он что, с луны свалился? Зато, когда заговорили о кино, Пьер взял реванш. Он мог назвать имена японских операторов, турецких сценаристов, бразильских актеров второго плана, все фильмы Гриффита и боготворимого им Луиса Буньюэля. Лучшие часы в годы учебы он провел в синематике.