Несчастный сартаульский шах Мухаммед тоже не имел двух советов-диванов, а, увы, только один. И понятно какой: из доставшихся по наследству блюдолизов. Мухаммед не был даже продолжателем — только хранителем. Ну как тут не запутаться? Куда же влечёт в таком случае Бату? Назад к Темуджину или вперёд к Мухаммеду? Ответ напрашивается сам собой.

Опять, опять Сульдэ Ехидного Дедушки летал над шатром запутавшегося полководца, улыбался внуку сквозь седую, с рыжиной, бороду: «Ну что, неуживчивый внучок, кому подражать хочешь? Мне или тем, кого я покорял? »

Но действительность безупречно забавна: ежели что у нас высочайше не принято — тут же скачут верхоконные кляузы в далёкий Каракорум, а обратно несутся, обгоняя удалой ветер, лёгкие упрёки, которые, едва успевая спешиться, начинают стремительно тяжелеть... На верблюдах бы возить «недовольства» Кагана, а не в лёгких свёртках пергамента.

Великий Хормуста, когда же это случилось? Сколько смеха прохохотал когда-то Темуджин, наблюдая (через соглядатаев) за тем, как сартаульский шах и джурдженьский Сын Неба мечутся в паутине взаимных доносов своих подданных. И вот теперь на том же пути мы, гордые монголы. Чем мы хуже? Ничем. Стоило ли кровь проливать?

Подробный план похода на курилтае не обсуждался, что с одной стороны было для Бату удобно — меньше пустословия случайных людей. С другой — попробуй о чём-то договориться с Гуюком и Бури, которые почти «не разбавлены» случайными людьми. Достоинство эти двое — и не только они — видели в несогласии с мнением Бату, которое по законам Неба должно быть всегда неправильным. Выручал Субэдэй. Его устами Бату часто проталкивал свои решения на ежедневном совете. Старик говорил очень тихо — мог себе такое позволить, — и когда разжимал кривые, как сабля, уста, над его олбогом сгущалась тишина кладбища.

Слушаться Субэдэя никому не зазорно: он не только заслуженный старец-гуай и столь же заслуженный полководец, но и не царской крови, то есть любое мудрое слово, сказанное им, не вызывало у царевичей зудящей зависти, что это слово извергли не они, а соперник. Это был как раз тот случай, когда безродность была на пользу делу.

Очень всё хорошо получилось. Согласиться с Бату было для царевичей немыслимо. Уронить себя так низко «кусочки солнца», конечно, не могли. Однако джихангир, наделённый даром понимания, не ставил своих царственных подчинённых в неудобное положение. Каково им, бедным, возражать, слыша нечто здравое, поди придумай повод презрительно выпятить губы?

«Спорить с Субэдэем — это дурной тон», — это правило Бату сумел-таки утвердить в их надменных головах. Через своих шептунов, разумеется. Бату не приказывал, не давил, Бату, что называется, «ввёл моду» на Субэдэя.

С самим Субэдэем трудностей тоже не возникало. Было бы смешно возражать ему в вопросах чисто военных. Сегодня Бату не сомневался — спорщики будут молчать в любом случае. Спорить с великим ветераном — себя не уважать. «Во время похода так и устрою, — радостно подумал джихангир, — сделаю Субэдэя устами, которыми говорит осторожность и умеренность. Сам же буду рваться в бой излишне резво».

Идея, которую предстояло изложить сегодня, была непомерно дерзкой. Принадлежала она на сей раз не Бату, а самому Субэдэю. Однако джихангир — несмотря на то что сам был ею вполне очарован — тревожно подумывал: «Не послушают и Субэдэя».

Не утруждая себя цветастыми вступлениями, до которых был не охотник, старик сказал то, что в его немногословных устах прозвучало тяжёлым пророчеством:

— У нас три тумена. Это мало. Никакой надежды — мы все погибнем.

Ответом была такая тишина, как будто все погибли уже сейчас. Бату поблагодарил Небо, что не пришлось ТАКОЕ высказывать самому. То-то бы крик поднялся, а так — молчание.

— Почему? — показал Бату первым, что есть тут ещё живые. Ведь он один знал, что последует дальше.

— Пятнадцать трав назад урусуты поддержали куманов [94] , и мы повернули назад. Всем известно — вернулись немногие. А воинов в том походе имели как теперь — три тумена. Воевать одновременно с урусутами и куманами невозможно.

Бату, делая вид, что рассуждает по ходу, напомнил, что урусутские коназы Мастилябы [95] были на реке Калке всё-таки тогда побиты. Небо отвернулось позднее — когда на уставшее от долгого перехода войско неожиданно напали булгары. Кроме того, с тремя десятками тысяч Субэдэй и Джэбэ прошли сквозь земли гурджиев [96] и аланов, как меч сквозь голое тело.

Высказывая нерешительные возражения, Бату про себя посмеивался. Царевичи сидели тихо, за солидной угрюмостью скрывая раздвоенность чувств. С каким удовольствием они обозвали бы Субэдэя трусом, не будь он той вершиной, по близости к которой великий освободитель определял меру храбрости любого.

Что у старика хорошо получалось, так это презрительная усмешка. Он не замедлил её изобразить, чем вызвал явное удовольствие обоих тайджи, а заодно и бдительность собравшихся притупил.

— Аланы... ха-ха... — Старик вдруг разговорился, и его страшное лицо посветлело от воспоминаний. — Трудно ли даже одному кулаку переломать пальцы у десяти растопыренных рук? Когда ломали один — другой радовался. Аланы — это душистый хлеб для лошадей вместо скупой травы, это отдых после горных мучений. Они и землю ковырять с оружием ходят. Как им, бедным, воевать с врагами, если в спину ближний норовит нож воткнуть? Если бы на нашем пути были аланы, разве бы я сомневался в победе. — Субэдэй обратил свой взор на Бату, морщинистые щёки почтительно разгладились, согнали усмешку: — Джихангир, ты сказал: «Как меч сквозь тело». Это неправда. Мы прошли, как зубы сквозь мясо. Мы вышли из этих степей отдохнувшими и сытыми.