Уложив вещи в рюкзак, Касьянов сварил себе крепкий кофе, на скорую руку поужинал продуктами, оставшимися в холодильнике, и уселся в кресло, перед телевизором, припоминая, что он намечал делать нынче вечером, кому позвонить, кого увидеть, с кем назначить встречу на завтра и послезавтра, — но все намеченные дела теперь казались малозначительными, их вполне можно было отложить до возвращения из командировки.

Касьянов томился от вынужденного безделья, равнодушно поглядывая на экран телевизора. Почему-то принято было считать, что день отъезда у командированного должен быть заполнен до последней минуты, и даже из аэропорта он еще может позвонить в свою контору, чтобы кому-то напомнить, чтобы срочно сделали то-то и то-то или выслали заказной бандеролью чертежи, до зарезу необходимые в каком-нибудь Талды-Кургане или в Кашкадарьинской области. По собственному опыту Касьянов знал, что говорить о недосуге и загруженности работой перед командировкой скорее было принято, а на самом деле беспокойство заканчивалось в тот или почти в тот момент, когда билет на самолет оказывался в кармане рядом с деньгами, выданными под отчет на командировку, а все нерешенные проблемы могут подождать до возвращения.

Ирина позвонила в половине восьмого, когда Касьянов, уже одетый, стоял в прихожей с рюкзаком в руках, но не решался уйти, не дождавшись звонка. С облегчением взял трубку.

— Я, наверно, не пойду сегодня к Валентине, — примирительным тоном сказала Ирина.

— У меня самолет в девять с минутами, — отрубил Касьянов.

— Уже?.. Какая жалость… Я буду скучать по тебе, — неожиданно сентиментально проворковала Ирина.

Затем в трубке послышались чьи-то сердитые голоса, чей-то пьяный крик: «Швейца-ар!..» — Касьянов догадался, что Ирина уже намекнула Парамонову на дополнительную неделю за свой счет, а ее шеф, сориентировавшись в обстановке, тут же поставил машину на платной стоянке и теперь сидит за столиком в каком-то кафе или ресторане, изображая из себя лихого гуляку. Со слов Ирины Касьянов знал о неразделенной любви Парамонова к ней, но она не давала поводов сомневаться в верности Касьянову, скорее всего потому, что разрыв с ним мог быть неправильно истолкован ее знакомыми.

С Ириной у Касьянова тянулось уже три года. Началось в Карелии, где они случайно оказались в одной туристической группе по профсоюзной путевке, на турбазе был вечер знакомства, танцы до утра, глупые шутки массовика-затейника, рассвет над озером и сонный камыш, одна байдарка на двоих; Касьянов старался изо всех сил, так что по вечерам ныли плечи и спина, Ирина одобрительно кричала: «Сарынь на кичку! Полный вперед!» А потом Касьянов простудился и слег, группа ушла по маршруту, оставив его в каком-то районном городке в маленькой больничке, и Ирина, поддавшись непонятному порыву, осталась тоже, махнув рукой на неиспользованную путевку. У них был чудесный июль тогда, в шестьдесят четвертом, и если бы не комары, они обязательно пожили бы в Карелии подольше, по счастливому совпадению у них накопилось порядочно отгулов, можно бы и не торопиться в Москву, но комары прогнали их домой, и все оставшиеся дни отпуска и дни отгулов они не вылезали из квартиры Касьянова, лишь время от времени кто-нибудь из них спускался в гастроном на первом этаже, и все было просто прекрасно, и даже, когда кончились деньги, именно в тот день, Касьянову пришел гонорар из журнала «Знание — сила» за популярную статью об изотопах, а потом приехала Семенова, привезла премию за сдачу какой-то установки, кажется, тогда для медиков делали простенький облучатель, все было здорово, как в кино, а после того безумного отпуска вдруг поссорились, две недели не звонили друг другу; Касьянов не выдержал и приехал на Хорошевку мириться, очень понравился Ирининой маме, она угощала его земляничным вареньем и под непрерывным шиканьем Ирины нудно рассказывала, какой болезненной девочкой росла ее дочь, теперь вот совсем поправилась, окрепла, институт закончила почти с отличием, а в личной жизни не повезло, попался мерзавец, сколько он крови попортил, ох… После примирения все стало спокойнее, привычнее, начались формальности у Ирины — она не была разведена с мужем, он служил на Дальнем Востоке, не то моряком, не то пограничником, письма шли по две недели, в разводе отказывал категорически, умолял приехать к нему, обещал все простить. Когда Ирина показывала Касьянову письма мужа, ему становилось неловко, начинало казаться, что он совершил что-то недостойное и подленькое, даже само чтение этих писем казалось бестактным, но вместе с тем он ловил себя на том, что читать письма ему было просто необходимо, между каллиграфических строк он пытался найти что-то, бросавшее свет на отношения Ирины с мужем, Искал подтверждения ее словам, что только с Касьяновым она почувствовала себя счастливой, и не находил, и еще больше мучался, а в конце решил для себя никогда не писать ей писем, чтобы она не могла никому давать их читать. Развод она оформила лишь год назад, а пойти в загс расписаться так и не собрались, да это казалось не столь уж важным, есть штамп в паспорте или нет. Ирина жила в Нагатине, когда хотела, иногда подолгу, всю весну, например, но рано или поздно она возвращалась к матери на Хорошевское шоссе, где они с матерью занимали две комнаты в коммунальной квартире, но ожидали, что после прокладки нового радиуса метро все эти двухэтажные дома будут сносить, а им наконец предоставят отдельную квартиру.

— Гена, возвращайся поскорее, — капризно сказала Ирина, слегка грассируя на букве «р» — это был верный признак того, что она слегка опьянела. — Должны же мы выбраться в отпуск в этом году!.. На Черном море будет бархатный сезон…

Касьянов представил себе Ирину — вероятно, она стояла сейчас неподалеку от стеклянных дверей кафе или ресторана, высокая, длинноногая, с распущенными белыми волосами и старательно подведенными ресницами, привычно подставляла себя под завистливые взгляды юнцов из терпеливой очереди за дверью, и, разговаривая, наверняка то и дело поглядывала в зал, где ее ожидал Парамонов.

— Извини, меня такси ждет, — соврал Касьянов, начиная злиться на Ирину и мысленно посылая ее к черту. — Привет твоему Парамонову!..

— Счастливого пути, дорогой!..

Она, видимо, тоже разозлилась, иначе не назвала бы дорогим.

Ну и пусть!

В трубке сердито запикали короткие гудки.

Касьянов вздохнул, проверил, на месте ли документы, вскинул рюкзак на плечо и вышел из квартиры, обреченно повторяя про себя: «Бархатный сезон, бархатный сезон!.. Бархатного сезона ей захотелось, видите ли!.. Бархатный сезон…»

А ведь и в самом деле, сентябрь только начинался.

До Амдермы Касьянов долетел на «Ил-18», а там ему предстояло пересесть на допотопный «Ли-2», потому что летом и осенью Диксон не принимал большие самолеты, об этом Касьянову рассказал сосед по самолетному креслу, худощавый мужчина, дочерна успевший загореть на юге и теперь возвращавшийся на свою зимовку. Летел он без багажа, с одной лишь авоськой, в которой лежали какие-то свертки в фирменной цумовской обертке. Одет он был в нелепое голубое пальто москвошвеевского фасона, с огромными пуговицами и оранжевой пластмассовой пряжкой. В Москве это пальто выделялось на фоне легких пиджаков, потому что было еще очень тепло, а в Амдерме люди уже одевались в полушубки. Касьянов не без удовольствия распаковал рюкзак и надел дубленку.

В ожидании самолета на Диксон Касьянов устроился вблизи окна, где было светлее, и взялся за английский детектив. Давешний сосед в голубом пальто слонялся по залу ожидания, затем увидел, что кресло рядом с Касьяновым освободилось, и торопливо плюхнулся в него.

— А вы, извиняюсь, до Диксона летите или дальше? — заглядывая Касьянову в глаза, спросил мужчина в голубом пальто.

— До Диксона, — не отрываясь от детектива, буркнул Касьянов.

Мне дальше — на мыс Желания, — не отставал мужчина. — Тут совсем близко, если напрямую, от Амдермы, но приходится лететь в контору, договор перезаключать, а потом уже вроде бы назад возвращаться…

Касьянов промолчал, и мужчина, поерзав в кресле, отвязался от него.

Обычно в командировках Касьянов предпочитал держаться замкнуто, знакомств не заводил и адресами с соседями по гостиничному номеру не обменивался, а если они приставали с расспросами, Касьянов сдержанно намекал на свою принадлежность к закрытым темам, о которых вне учреждения разговаривать не положено. В девяти случаях из десяти расспросы прекращались, и временные соседи переставали набиваться в приятели, уже не зазывали по вечерам в ресторан, и если садились играть в преферанс, Касьянова приглашали только для приличия, и тогда он великодушно соглашался и позволял себе выиграть или проиграть несколько рублей, при расчете за вист по 0,1, то есть по старой копеечке. Но даже и это случалось крайне редко, поскольку Касьянов после нескольких командировок научился солидно представляться, давать понять гостиничной администрации, изрядно замотанной бесконечными вопросами и стандартными ответами, что он, Касьянов, не совсем обычный командированный, что при нем находятся документы, с которыми было бы крайне нежелательно селиться в общем номере, это срабатывало почти безотказно, и в самой переполненной гостинице обычно обнаруживался какой-нибудь полулюкс за два с полтиной в сутки, иногда даже с телефоном и телевизором, так что дни командировки летели незаметно и были не утомительны; в Москву Касьянов возвращался посвежевшим и снова окунался в суматоху совещаний, согласований, отчетов, деловых встреч, телефонных разговоров, ругани с изготовителями, выбиванием из отдела снабжения дефицитных материалов, — снова Касьянов включался в бесконечную гонку за невидимым лидером, имея сзади грозного противника, который жарко дышал в спину и подгонял, подгонял, не давая ни минуты покоя. Этим противником было время. Суматошное и скоротечное, всегда дефицитное и растрачиваемое черт знает на что — встретить Веню, отдать импульсный генератор, заодно попросить для Николая Александровича английское руководство по игре в бридж; сводить Ирину на новый спектакль в «Современнике» и отнести белье в прачечную; написать технические задания смежникам и выпросить дополнительный телефонный аппарат, чтобы не бегать через всю комнату при каждом звонке; пообещать договориться, завязать деловые связи, заручиться поддержкой, сходить в пивной бар с Тараненковым, отдать на два дня квартиру Михасику, за это получить абонемент в зал ЦСКА на весь сезон, тут же сплавить абонемент начальнику экспериментального цеха, страстному поклоннику хоккея, и взамен устроить выполнение своего заказа на месяц раньше срока, — да мало ли неотложных дел случается каждую неделю, каждый день!.. Вырваться на три дня в командировку, — это уже облегчение, потому что можно расслабиться, отпустить вожжи, сходить в кино или посмотреть провинциальную оперетту, завести случайное знакомство, все равно с кем, кто подвернется, а можно и не заводить, так даже спокойнее. Отправляясь в командировку, Касьянов обычно старался не строить никаких планов на этот счет, и тогда все получалось само собой, а если заранее настраивал себя на ожидание мимолетной любви, все шло прахом, дела валились из рук, на каждую встречную глядел вопросительно: она или не она, — смеялся над своими беспочвенными притязаниями и еще больше страдал. В Москву возвращался раздраженным и злым, Ирина, наверно, догадывалась и смеялась над ним, Касьянов нарывался на ссору и не звонил по неделе, а то и по две, потом случались какие-нибудь умопомрачительные запонки или английская рубаха, Ирина звонила как ни в чем не бывало, мир восстанавливался, неудачная командировка вскоре забывалась, и лишь изредка, после раздраженного звонка приятеля, требовавшего вернуть долг, или после неприятностей на службе, вечером, в одиночестве, все мелкие обиды вновь поднимались, припоминались до самых обидных подробностей, и тогда Касьянову начинало казаться, что вся его жизнь проходит мелко и незначительно, годы представлялись прожитыми впустую, нудно и бессмысленно, горечь росла, жгла, заполняла все существо Касьянова, не давала ни минуты покоя, и было лишь одно средство избавиться от нее, средство запретное, как удар ниже пояса, но безотказное.