Пегги всегда решительно отрицала наличие какого-либо сходства между ее героями и реальными людьми, за исключением, пожалуй, негритянки Присси, прообразом для которой, как признавалась Пегги, послужила ее горничная Кэмми.

Но разве Эшли Уилкс — имя, тоже составленное из двух широко распространенных на Юге имен, — не в высшей степени романтизированный портрет Клиффорда Генри, который, хотя и не был южанином, но также из идеалистических соображений отправился на войну и, как и Эшли, был поэтом, мечтателем и джентльменом?

Да и сходство между Джералдом О’Хара, оплакивающим смерть жены, и Юджином Митчеллом, находившимся на грани помешательства после смерти Мейбелл, было слишком явным, чтобы его отрицать.

Хотя Пегги и утверждала, что героиня по имени Пэнси О’Хара не имеет с ней ничего общего, но ведь именно так звали и девушку, о которой писала Пегги в своем заброшенном автобиографическом романе, и девушку-журналистку из короткого рассказа Пегги, отвергнутого журналом «Высший Свет», и независимо от тех опровержений, которые делала Пегги позднее, у Пэнси О’Хара действительно много общего с создательницей этого образа, и параллели здесь очевидны.

Обе были «бунтарками», постоянно пренебрегающими условностями и мнением «света». У обеих были одни и те же проблемы, порожденные влиянием строгих и праведных матерей-католичек. Обе ухаживали за своими отцами после смерти матерей. Обе были кокетками и любительницами подразнить, обе предпочитали игру в любовь любовному акту как таковому и обе были в конечном итоге изнасилованы мужьями. Обе отвернулись от католической церкви, обе были женщинами, любившими выпить, на что общество смотрело косо и неодобрительно, осуждая, как «поведение, недостойное леди», и обе так или иначе сумели восстановить «свет» против себя. Обе пережили романтическую, но бесплодную первую любовь, неудачный брак и брак с надежным, заслуживающим доверия человеком. И обе были куда сильнее характером, чем многие из окружавших их мужчин, за исключением одного — которого они любили. И именно эта похожесть судеб автора и главной героини и была той движущей силой повествования, которого в противном случае могло бы и не быть.

Но в характере Пэнси О’Хара было столько же и от бабушки Анни Стефенс, сколько и от самой Маргарет Мэннелин Митчелл, и сходство это так бросалось в глаза, что позднее Пегги очень неохотно представила свою книгу на суд бабушки Стефенс, опасаясь ее острого взгляда и проницательности.

Нога у Пегги заживала, но медленно, и потому свобода ее передвижения была более или менее ограничена квартирой. Визиты бабушки Стефенс сделались регулярными, и хотя разногласия между бабушкой и внучкой наконец-то решено было забыть, Пегги никогда не говорила ей о содержимом больших конвертов. Она была не совсем уверена, как поведет себя пожилая женщина, узнав, что некоторые из наиболее ярких моментов ее собственной жизни были использованы в романе.

Было много общего и между семьей О’Хара и семьей Фитцджеральдов, начиная с того, что они и поселились в графстве Клейтон примерно в одно и то же время. Как и Пэнси О’Хара, Анни Стефенс оставалась в Атланте до самого пожара, уничтожившего город; она также ухаживала за ранеными солдатами в атлантских госпиталях и также одна вернулась со своим первенцем обратно в Джорджию сразу после падения Атланты; и оставалась дома, сражаясь в одиночку с голодом и саквояжниками, пока, наконец, ее муж не вернулся с войны. Как и Пэнси, Анни тоже была всего на несколько лет моложе Атланты, и она действительно думала о городе как о представителе ее собственного поколения, и также гордилась тем, как росла и мужала Атланта, как и своими собственными достижениями.

Чем глубже погружалась Пегги в свою книгу, тем больше приходила к выводу, что публиковать ее нельзя, даже если она когда-нибудь ее закончит. И проблема была не только в бабушке Стефенс. Существовал еще и Ред Апшоу. Боязнь быть обвиненной в клевете, в том, что герои романа похожи на каких-то реальных людей, а события, описанные в книге, взяты из их жизни, преследовала ее постоянно. И именно она была причиной того, что Пегги отказывалась обсуждать свой роман с кем бы то ни было, ограничиваясь словами, что он о Гражданской войне и об Атланте. И потому она смотрела на свое писательство как на занятие от скуки, а себя относила к разряду дилетантов.

У нее не было ни определенной цели, ни каких-то сроков, не видела она и возможности получить в будущем какие-то деньги за свой тяжелый труд. Все это, казалось, наводило на мысль, что дело, которым она занята, не имеет смысла, и чем больше эта работа увлекала ее, тем все меньше и меньше верила она в свои силы. Ибо несмотря на строгий распорядок дня и жесткую дисциплину в работе, она не могла назвать себя профессиональным писателем; она была домашней хозяйкой, у которой было хобби — писать книги, но оно только мешало ей быть настоящей домашней хозяйкой. И если бы не горячая заинтересованность Джона в ее книге, к работе над которой он относился с таким же энтузиазмом, Пегги, вероятно, нашла бы возможность заставить себя прекратить работу, покончить с писательством как с вредной привычкой. Но любой разговор об этом, не говоря уже об откладывании рукописи в сторону, вызывал гнев Джона, хотя он чрезвычайно редко сердился на нее за что-либо. Рукопись стала их ребенком, и для Джона она значила так же много, как и для Пегги.

Весна выдалась дождливой, и Пегги не решалась выходить на костылях, чтобы не подвергать себя риску падения. Артрит, поразивший сустав на ее лодыжке, еще более усложнил ситуацию и серьезно замедлил ее выздоровление. Врачи даже предостерегали Пегги, что, возможно, она не сможет ходить без костылей.

В начале марта Джон получил премию от своей компании за разработку лучших рекламных материалов прошлого года. Он гордился и своей работой, и тем, что не только сумел оплатить все свои долги, но и взять на себя заботу о содержании Пегги, как это, собственно, и подобает мужу. И хотя их финансовые трудности еще далеко не закончились, Джон писал своим друзьям и знакомым, что никогда не думал, что он сможет быть таким счастливым. И хотя он не писал об этом явно, его гордость за Пегги и ее работу над романом была очевидной.