Потребовалось бы еще около года, чтобы закончить книгу, но чем больше Пегги читала уже готовые главы, тем тяжелее у нее становилось на душе. Работа была проделана огромная, но если она закончит ее — что тогда? Сможет ли она, столь боявшаяся судебных исков или критических отзывов, показать свой роман кому-либо еще? А если сравнить ее работу с произведениями Глазгоу, Фитцджеральда или Бенета — можно ли будет тогда считать ее настоящим писателем? Да, она много работала, долгими часами напролет, но одного этого явно недостаточно для того, чтобы считать ее литератором. Ведь, к примеру, она была уверена, что те писатели, которыми она восхищалась, не нуждались в том, чтобы иметь под рукой домашнего редактора типа Джона, который бы постоянно им помогал. Когда-нибудь она, возможно, и вернется к роману, но в тот момент вся ее работа казалась ей пустой тратой времени.

Пегги с Джоном долго обсуждали ее решение отложить роман в долгий ящик, пока однажды, видя, что переубедить ее не удастся, Джон не махнул рукой и не помог ей найти в квартире место, куда можно было бы спрятать кипы конвертов, чтобы они не мозолили глаза.

Не успели они покончить с этим, как у Пегги резко обострился артрит и ей пришлось вновь обращаться к врачам. Чтобы хоть как-то уменьшить боли в суставах, ей сначала удалили несколько плохих зубов, а затем и миндалины. Диетолог исключил из ее меню сладкое и крахмал. Но ничего не помогало — боли продолжали терзать ее.

Все лето ей то вводили небольшие дозы вакцины от брюшного тифа, то назначали ежедневный массаж, то советовали пройти курс диатермического лечения. Наступил новый, 1930 год, затем пришла весна — и артрит неожиданно исчез сам собой.

Хотя Пегги почти год не прикасалась к роману, Джон не позволял ей совсем забыть о нем и о том, что он не закончен, и часто обвинял ее в том, что она не ценит свой талант, за обладание которым он сам мог бы пожертвовать многим. Несколько лет спустя, когда репортеры спросили Пегги, не думает ли она, что на нее вновь может снизойти вдохновение и она вернется к писательству, Пегги ответила очень резко: «Я до сих пор еще никогда не встречалась с этой леди — Вдохновением, и не думаю, что когда-либо встречусь».

Без сомнения, весь 1930 год вдохновение ее не посещало и к рукописи она не прикасалась. Она ухаживала за слабеющей бабушкой Стефенс и своими тетками из Джонсборо — тоже старыми и больными. Много времени забирали друзья, особенно теперь, когда она оказалась вовлеченной во все их проблемы и всегда была готова прийти на помощь в случае необходимости.

Как утверждала позднее сама Пегги, одному своему другу она «помогала в выборе трех врачей-психиатров и пары неврологов, а также в разводе и новом счастливом браке».

От работы над книгой она явно всячески уклонялась, и они оба с Джоном знали об этом. Формально, однако, считалось, что виноваты в этом все те компании близких и друзей, которые отнимали у Пегги массу времени своими просьбами и проблемами. Намеки Джона, что, дескать, ей просто нечего сказать, она игнорировала и даже, похоже, не раздражалась, когда кто-нибудь из друзей говорил: «Ну не стыдно ли, что человек с таким умом, как у Пегги, не имеет никаких стремлений?»

Похоже было на то, что книга, работу над которой Джон всячески поощрял и которая так сблизила их, никогда не будет дописана. Но эта перспектива, казалось, совершенно не беспокоила Пегги, хотя и была источником великой досады для Джона.

Пегги пристрастилась к бриджу, поскольку совершенно не представляла, чем еще занять послеобеденное время, а «мах-джонг» ее раздражал. Кроме того, она вступила в Атлантский женский пресс-клуб и так, курсируя между бриджем и клубом, ухитрялась избегать скуки.

Плохой игрок, Пегги выбрала бридж потому, что очень многие интеллигентные молодые женщины в Атланте играли именно в него, и во время партий всегда велись весьма приятные беседы.

Как-то после ленча в доме одной из приятельниц затеяли партию в бридж. Когда гости уселись за стол, Пегги оказалась напротив веселой молодой женщины по имени Лу Коул, с которой раньше не встречалась. Она приехала в Атланту недавно, в качестве управляющего атлантским филиалом торгового отдела издательства Макмиллана, и теперь жила в меблированных комнатах неподалеку от Маршей.

Поскольку дело было за картами, Лу спросила:

— А вы, мой партнер, чем руководствуетесь при игре? Каким-то предварительным уговором?

На что Пегги важно ответила:

— Уговором? Я о таких вещах не знаю. Я руководствуюсь, как правило, боязнью сделать что-нибудь не так. А вы?

— Необходимостью, — ответила Лу, и Пегги усмехнулась.

Лу Коул вспоминала потом: «На руках у нашего противника было четыре «пики», а у моего партнера — шесть. Сама я держала две «пики» и два туза, и мы выложили на стол пять «пик», после чего поднялись и важно, чтобы не сказать торжественно, пожали друг другу руки через стол. Поскольку за картами мы больше разговаривали, чем играли, то скоро выяснилось, что я — янки, приехавшая, чтобы работать на фирму Макмиллана (хотя это уже и так все знали, но была такая манера — все равно спрашивать), и что я посещала Смит-колледж, где Пегги также провела год. А когда подали закуски и напитки, Пегги спросила, не зайду ли я к ним в следующую среду, чтобы поужинать с ней и ее мужем Джоном Маршем».

Лу приняла приглашение, и ее угостили домашним фирменным блюдом Маршей — жареными цыплятами с зеленью — и пирожными, и Лу с удовольствием слушала рассказы Пегги об Атланте и ее суждения о книгах и людях. Сама Пегги «рассказывала свои истории с таким мастерством и живостью, — писала позднее Лу, — что мне тогда и в голову даже не пришло, что не я, гостья, а она, хозяйка, была весь вечер в центре внимания».

Очень быстро женщины подружились, и когда чуть позже Лу вышла замуж за газетчика из Атланты Алена Тейлора, обе супружеские пары стали близкими друзьями. У Тейлора, журналиста и южанина, было много общего с Маршами. Не один вечер провели обе семьи вместе, и всякий раз, рано или поздно, разговор неизменно переходил к теме Гражданской войны.