Мой совет тебе, как любящего мужа, состоит в том, чтобы ты наслаждалась своим отпуском, а нам бы предоставила заниматься всеми этими предварительными юридическими согласованиями. Хотя ты, конечно, понимаешь, что последнее слово во всем этом деле останется за тобой. Никакие наши решения не будут окончательными, пока ты не поставишь свою подпись под контрактом, и если тебя не устроит то, что сделано нами, ты будешь вправе все изменить, вернувшись в Атланту».

Джон предполагал, что, возможно, ей захочется обсудить этот вопрос с Грэнберри или Брискелем, которые могли бы что-нибудь посоветовать с учетом собственного опыта или опыта друзей-писателей. И Пегги действительно обсуждала этот контракт со своими новыми друзьями, и оба в один голос заявили ей, что не думают, что ей удастся добиться права окончательного одобрения сценария фильма. Грэнберри считал, что ей не стоит продавать права на книгу именно сейчас, что чуть позднее она сможет добиться более выгодных для себя условий контракта.

Если первое письмо Джона по тону было необыкновенно нежным и любящим, то по мере того, как шло время и письма ходили между Блоувинг-Роком и Атлантой, «возлюбленная» превратилась сначала в «милую», а затем и просто в «дорогую Пегги». Наверное, потому, что после письма Джона от 16 июля Пегги телеграфировала ему не принимать никаких решений в ее отсутствие.

Незадолго до своего отъезда в Блоувинг-Рок Пегги имела разговор с Фейс Болдуин. Обе женщины сразу поладили и расстались необыкновенно довольными друг другом — настолько довольными, что Джон писал потом Пегги, что ей следовало бы написать Фейс Болдуин, чтобы еще раз спросить у нее «мнение эксперта» в отношении их нынешней проблемы. И добавляет:

«Мне пришло в голову, что нам нужно вставить в контракт пункт, в котором бы говорилось, что кинокомпания не будет иметь прав на экранизацию других твоих книг, кроме как с твоего разрешения. Конечно, это шутка, что ты намерена писать что-нибудь еще, но учитывая, что Сэлзник достаточно заинтересован в тебе, чтобы хотеть иметь право выбора в отношении твоих будущих произведений, такой пункт может дать тебе рычаг, с помощью которого ты смогла бы в некотором смысле контролировать процесс создания фильма по твоему роману».

Письмо подписано холодно — «Джон», а не «люблю» или «с любовью», или «с величайшей любовью», как это было в предыдущих письмах.

На следующий день он пишет ей, что «Макмиллан» ждет ее, чтобы подписать контракт, и интересуется, не изменила ли она свое мнение по этому вопросу. Но несмотря на это известие, Пегги не стала сокращать свои каникулы. Она оставалась в Блоувинг-Роке до 22 июля, приехав домой вечером. А на следующее утро пришла телеграмма от Джеймса Путнэма из издательства Макмиллана: «Есть ли какие-нибудь трудности в отношении контракта на экранизацию? Ежедневно ожидали подписанный экземпляр».

Никто, включая Сэлзника, ничего не говорил относительно высокой цены, первоначально запрошенной Анни Уильямс за книгу. Сэлзник был единственным, кто вернулся к переговорам с новым предложением, и Путнэм нервничал, почему Пегги не высылает подписанный контракт, опасаясь, что сделка так и не состоится. Пегги же, вернувшись домой, писала Лэтему, что чувствовала себя не в состоянии ответить «Макмиллану», поскольку была «в мыле от злости в отношении этого контракта и готова была швырнуть его кинокомпании в лицо», и что она полагает, что ни один здравомыслящий, нормальный человек такой контракт не подпишет, даже несмотря на указанную в нем сумму. Пегги объяснила, что ее отец обнаружил, что по этому контракту автор «несет ответственность почти за все, в том числе, например, и за износ костюмов».

Все это, по ее мнению, не только сформулировано «по-идиотски», это вообще «глупейший контракт» из всех, которые она когда-либо видела. Лэтема это письмо расстроило, и из офиса в офис полетели записки: начальство искало выход из положения. В конце концов решили подождать и выслушать, что скажет Пегги в отношении спорных пунктов.

Жизнь не стала спокойней после возвращения Пегги из Блоувинг-Рока — она продолжала жить «как в аквариуме»: телефон звонил непрерывно; письма от поклонников приходили мешками; толпы людей преследовали ее на улицах, а интерес со стороны прессы ничуть не уменьшился. 25 июля она писала Лу Коул: «Гнет еще сильнее, чем до поездки в Блоувинг-Рок, и я не могу говорить с Джоном ни о чем, кроме контракта».

Контракт с Сэлзником спровоцировал новое, еще большее напряжение в их жизни. 27 июля Пегги, Джон и Стефенс заседали пять часов, обсуждая различные пункты договора, которые казались им неприемлемыми. И сразу после этого Джон пишет Лу Коул письмо на одиннадцати страницах через один интервал, в котором формулирует все оговорки к контракту, и отправляет его срочной почтой. Не успел он его отправить, как они со Стефенсом решают, что Пегги необходимо завтра же поехать в Нью-Йорк, чтобы лично уладить это дело. Они идут к телефону и сообщают Бретту и Путнэму, что Пегги ничего не подпишет, если они хоть кому-нибудь проговорятся о ее визите в Нью-Йорк.

В письме, написанном в тот же день в час ночи, Пегги объясняет Лу, что у нее нет «ни одежды, ни шляп, ни смены белья, ни даже хороших чулок, но, похоже, несмотря ни на что, она все-таки едет в Нью-Йорк». Все планы относительно поездки были составлены Джоном и Стефенсом.

Пегги не хотела воспользоваться пишущей машинкой, боясь разбудить Джона, и потому писала от руки своим корявым почерком, рассказывая Лу об интервью, которое она давала днем. Планировалось, что разговор пойдет о современной литературе. И вот репортер спросил ее, какой тип бюстгальтеров она предпочитает, и когда она, не колеблясь, ответила, что вообще не носит бюстгальтеры, репортер почему-то был «ужасно сконфужен».