В общем, епископу Филарету выпала крайне трудная миссия, которую он сам сравнивал с хождением по пожару среди пламени. В этих условиях ему было важно не повторить судьбу Иринарха, ставшего жертвою интриг и клеветы немецкого губернского начальства, и в то же время отстоять интересы православия в крае, по мере сил удовлетворяя тягу коренного населения к «царской вере».

Преосвященный Филарет приступил к епископскому служению в Прибалтике, обладая чёткой программой действий. Она включала: создание приходов и строительство церквей; учреждение духовных училищ для подготовки пастырей, знающих язык местного населения; введение богослужений на языке новообращённых; открытие церковно-приходских школ в целях образования эстонцев и латышей в духе русского православия; облегчение перехода в православие при ограждении населения от преследований и притязаний баронов и пасторов; обеспечение материального содержания духовенства и привлечение к служению в крае людей с высшим образованием; защита православия от порицаний и оскорбления со стороны протестантов{153}.

Реализация этой программы оказалось делом чрезвычайно трудным и из-за сопротивления немецких пасторов и помещиков, и из-за противоречивых решений верховной власти и губернского начальства, и по причине дефицита православных священников с необходимым уровнем подготовки для работы с паствой в Прибалтийском крае.

Основная же трудность заключалась в том, что немцы были хозяевами в крае и обладали широким набором инструментов, чтобы блокировать распоряжения центральных властей, нейтрализовывать миссионерскую деятельность православных священников и оказывать сильнейшее давление на крестьян, пожелавших присоединиться к православию.

Важно обратить внимание и на то, что, в отличие от католичества с его крестовыми походами, а также в отличие от протестантства с его социально-экономическим и силовым принуждением паствы к покорности, православие изначально занимало оборонительные позиции в Прибалтийском крае. Будь на месте православных священников католики или протестанты, они бы наверняка сделали стихийное движение крестьян прологом к установлению своей религиозной монополии в крае. Такую возможность для православия увидел епископ Иринарх, но он не только не получил необходимой поддержки из Петербурга, но и был существенно ограничен в своём рвении приумножить стадо Православной Церкви. Одним из основных ограничителей стало распоряжение, согласно которому желающий из лютеранства присоединиться к православию делает это безусловно и только для спасения души, не связывая перемену веры с видами корысти или переменою отношений с помещиками. Эта установка явно выпадала из практики распространения католичества, а затем и лютеранства среди туземного населения Ливонии. Она вступала в противоречие не только с историческим опытом, но и с действительным положением вещей в Прибалтийском крае.

Интерес и земные причины в движении за перемену веры, конечно, присутствовали.

Во-первых, изначально своей для эстонцев и латышей была их народная вера — древнее язычество, за которую они бились с сильным упорством и остатки которой очень долго берегли. Формальными католиками их сделали немецкие пришельцы, чтобы затем так же формально перевести их в лютеранство. К автоматической смене католичества лютеранством крестьяне отнеслись равнодушно, поскольку это ничего не меняло ни в их жизни, ни в их отношении к христианскому вероучению, в котором они по-прежнему оставались малосведущими. Но и с течением времени немецкая вера для многих крестьян так и не стала близкой. В горестях и страданиях, которых выпадало немало на долю эстонцев и латышей особенно в неурожайные годы, лютеранская паства не находила утешений в навязанной ей религии. Отчасти это происходило из-за небрежения пасторов своими обязанностями, по причине их холодной отстранённости от крестьян и образования между прихожанами и пасторами института посредников, так называемых форминдеров (церковнослужителей низшего разряда, причетников), передававших крестьянам приказания духовного начальства и даже совершавших требы [50] . Главным же было то, что пасторы, по сути, являлись вторыми помещиками, зачастую более взыскательными в отношении оброка и других повинностей и совершенно неотзывчивыми на жалобы крестьян, касавшихся несправедливых вымогательств помещиков. Хозяйственное положение сельского духовенства было разработано до самых мельчайших подробностей и позволяло говорить о том, что именно эта сторона отношений пастырей к пасомым составляла главный предмет их забот. Образовалась целая система обязательных сборов и повинностей, а с нею утвердился особый взгляд пасторов на прихожан как на свою оброчную статью. Переход же в православие означал освобождение от всех приходских повинностей в отношении пасторов [51] при одновременном принятии на себя обязательств в отношении Православной Церкви. И такая перемена виделась желательной, поскольку сердечное общение православных батюшек с паствой было более располагающим и внушающим доверие. К тому же они не являлись землевладельцами-эксплуататорами и были такими же гонимыми немецко-лютеранской властью, как и их прихожане. Во всяком случае, удаление епископа Иринарха, завоевавшего своей симпатией к угнетённым безграничное доверие крестьян, было воспринято ими с горечью и сожалением.

Во-вторых, тяга простого и бедного человека к Православной Церкви выступала следствием давнишней потребности народа в вероисповедании, соединённом с большей обрядностью, с той величественностью для глаза и для слуха и тем внушаемым Православной Церковью религиозным чувством, которое не может дать простому и малообразованному человеку умозрительное и холодное лютеранское вероисповедание, основанное на одном умствовании. В пользу православия располагало и никогда не исчезавшее среди ливонских крестьян предание о том, что это более старая и строгая вера. При этом, по-видимому, имело значение и то, что праздников у православных гораздо больше, чем у лютеран.

В-третьих, присоединение к православию было естественным, поскольку оно никогда не было чуждо латышам и эстонцам. Исторические документы свидетельствуют, что первые семена православной ветви христианства были занесены в Прибалтийский край из Полоцкого княжества, задолго до прибытия немцев, так что в некоторых местах католические проповедники застали туземцев уже православными. В орденские времена православные церкви были в ливонских городах, например в Юрьеве (Дерпте) и Риге, а магистр ордена неоднократно (в 1509,1534 гг.) брал на себя обязательство перед великим князем московским блюсти церкви и жилища русские в своих городах. Латыши и эстонцы никогда не забывали, что православие некогда существовало между ними, и никогда не прерывали своих сношений с пограничными приходами. Согласно неопровержимым фактам, латыши с древнейших времён имели обыкновение присутствовать на молебнах в православных приходах (например, Якобштатском) в важную для крестьян пору года (посев, сенокос, жатва и т.д.) и обеспечивали православным священникам значительный доход. Латыши и эстонцы целыми партиями хаживали ежегодно на богомолье в Печёрский монастырь на границе Псковской губернии и Лифляндии. Кроме того, много эстонцев около Печор издревле принадлежали к Православной Церкви. В простонародье их называли полуверцами, потому что они, не зная по-русски, исповедовались и читали молитвы на эстонском языке. Около Пернова крестьяне хаживали в православную церковь за святой водой, служили там заздравные молебны, покупали свечи. Профессор Дерптского университета Розенберг как очевидец свидетельствовал, что в воскресенье и праздничные дни латыши и эстонцы в 1830-х гг. приходили в православную церковь в Дерпте, ставили перед иконами свечи, молились, совершали поминовения по усопшим, некоторые даже соблюдали посты. Бывали и присоединения. Особенно часто они происходили в начале XIX в. в окрестностях Чудского озера. На поданное в 1813 г. обращение Лифляндской духовной консистории не допускать «несовершеннолетних и незаконнорожденных, а паче непокорных Церкви молодых людей протестантского вероисповедания к принятию православной веры» Синод ответил отказом, ибо решил, что воспрещать соединение с Православной Церковью тем из иноверцев, которые руководствуются истинным расположением, а не другим, самой церковью отвергаемым видом, было бы противно евангельскому духу{154}.

В-четвёртых, религиозное движение к православию не было бы таким сильным и устойчивым, если бы лифляндские крестьяне при всех тяготах, лишениях и унижениях, выпавших на их долю, тянулись к нему только для спасения души. Силу и устойчивость этому движению, конечно, придавало соединение с социальным протестом, который выступил в крайней форме — желании переменить религию и выселиться из Лифляндии. Основой этого протеста явилось неприятие крестьянами своих отношений с немецкими землевладельцами, которые воспринимались как не соответствующие обретённому положению вольных людей и несовместимые с физическим выживанием. Лифляндские крестьяне, заявляя о своём желании присоединиться к православию, инстинктивно стремились подорвать несправедливое немецко-лютеранское господство, обрести наконец хозяина в лице русского царя, стать его непосредственным подданным, т.е. русским, и тем самым хоть как-то облегчить себе жизнь. Это был мирный протест против лютеранства, освящавшего несправедливости остзейского порядка, и желание ослабить немецкое ярмо, перейдя под суверенитет государя там, где это было возможно и позволительно. При этом латыши и эстонцы стихийно и безотчётно работали на русские интересы, создавая базу для расширения присутствия государственной религии в Прибалтийском крае.

Поскольку в Российской империи быть православным означало ещё и быть русским, отпад от лютеранства означал бегство от многовекового засилья тевтонов-победителей, обретение новой цивилизационной идентичности и приобщение к народу, не побеждённому немцами и являющемуся государствообразующим. Представления о русских и их вере лифляндское простонародье черпало из контактов с такими же простыми русскими людьми — кирпичниками, пильщиками, извозчиками, хотя и проживавшими в городах, но являвшимися по своему промыслу в лифляндскую деревню. Не скрывая имевшихся предрассудков в отношении русских, латыши и эстонцы обращались к ним с расспросами. Те, в свою очередь, не затруднялись ответами [52] . И в лице русского простолюдина, душевно преданного православию и любящего беседу «по душе» с воспоминанием угодников Божиих, вся Россия, как свидетельствовал латыш Индрик Страумит, пропагандировала за себя. В этих условиях формировалась молва: «Русский народ хороший!.. У них и вера… та самая, какая и у Царя. Значит, их вера царская и в эту веру можно перекреститься когда угодно, а из их веры в нашу нельзя… Русский народ добрый, и вера их святая, самая старая и трудная: у них посты» {155} . В этой связи весьма показательны свидетельства действительного статского советника Ивана Петровича Липранди. В своей записке министру внутренних дел Л.А. Перовскому он, в частности, пишет: «Внутреннее состояние души лифляндского поселянина хорошо выражается в некоторых частных случаях, например, присоединённые, возвращаясь домой и встречая русских, крестятся, показывают на груди крест и с восторгом говорят: “Смотри, теперь и мы русские”. В Риге проходящий латыш, которого позвали: “Эй, латыш!” — с гордостью, показывая крест, сказал: “Я не латыш, а русский!”» {156}