– Благословенъ Богъ нашъ! – провозгласилъ давно знакомый голосъ Священника, и я перекрестилась и взглянула на будущаго мужа. Въ глазахъ его была нжность и умиленіе, но на губахъ его какъ будто готова была улыбка, которая не понравилась мне. Какъ будто онъ только за меня и за Машу умилялся и радовался, а не за себя. Я долго, пристально посмотрла на него. Онъ понялъ меня, отвернулся и перекрестился. Я изрдка взглядывала на него. Онъ стоялъ, нагнувъ голову и <молился, я чувствовала это> въ глазахъ его, которые я такъ знала, было искреннее <глубокое> чувство. Отходя отъ креста и обтирая платкомъ мокрые, окропленные глаза, я подошла къ нему и взяла его за руку.

– Я вами довольна, мой другъ, – сказала я.

Онъ вынулъ платокъ и отеръ имъ мои мокрые волосы.

– Вамъ, все вамъ я обязанъ <въ лучшемъ>. Вы мой ангелъ хранитель.

– Не говорите такъ, – сказала я, съ нимъ вмст направляясь къ двери и чувствуя, что у насъ завяжется разговоръ, для котораго намъ нужно быть однимъ. – Это не хорошо, я гршница, такая же, какъ и вс. Иногда я замчала въ васъ то, что меня мучало. Вы какъ бы это только понимаете, а не чувствуете всего этаго. Я давно хотла сказать вамъ.

– Ахъ, мой другъ, не говорите про то, что было, какимъ я былъ, теперь берите меня, какимъ я есть, я вашъ, я вами думаю, я вами люблю. <Теперь съ вами молюсь и врю и буду молиться.> Я чувствую, что мн нельзя жить теперь безъ васъ <и безъ молитвы.> Я чувствую, какъ съ каждымъ днемъ таитъ мое сердце, и все прекрасное становится близко ему. Мн опять 16 лтъ становится.

– И оставайтесь такъ всегда, увидите, какъ вамъ хорошо будетъ, – сказала я.

– Какъ мн ужъ теперь хорошо, мой ангелъ!

И онъ смотрлъ мн въ глаза, и все глубже, глубже проникалъ его счастливый, довольный взглядъ.

Домъ нашъ былъ одинъ изъ старыхъ барскихъ домовъ, въ которыхъ со дня ихъ основанія ничего не измнялось изъ стараго порядка, а только въ томъ же порядк прибавлялось новое вмст съ измнявшимися поколніями и потребностями. Все отзывалось воспоминаніями о немъ, о его дтств, о его матери, отц, дд. <Кабинетъ его былъ кабинетъ его отца и дда, еще ддовская, кожанная мебель съ гвоздиками стояла въ немъ и висли портреты его отца, дда и прадда и охотничьи гравюры, привезенныя ддомъ изъ Англіи и отцомъ его обдланныя въ рамки. Шкапы съ книгами въ библіотек рядомъ были наполнены – одинъ философскими энциклопедическими книгами дда въ кожанныхъ переплетахъ съ золотыми обрзами, другой непереплетенными и неразрзанными историческими книгами отца и третій его книгами. Въ гостиной постарому стояла симетрично ддовская мебель и висли два въ золотыхъ рамахъ зеркала, картина снятія съ креста, всми принимаемая за Тицьяна, и два портрета бабушекъ>. Отцомъ его старая мебель была <отполирована за ново> и обита штофомъ, и картина снятія со креста и коверъ во всю комнату, теперь ужъ старой, были прибавлены къ украшенію гостиной. Татьяна Семеновна, уже вдовой, украсила гостиную перегородкой съ плющемъ и надла чехлы на мебель и протянула полосушки черезъ коверъ. Точно такія же прибавленія и украшенія замтны были и во всхъ другихъ комнатахъ, особенно на половин и въ комнат Татьяны Семеновны. Тамъ было столько дивановъ, диванчиковъ, ширмовъ, ширмочекъ, шифоньерокъ, шкапчиковъ, столовъ, столиковъ, часиковъ, вещицъ, все разныхъ временъ и цвтовъ и фасоновъ, ддовскихъ и ныншнихъ, что все это на первое впечатлніе поражало своей пестротой и разнородностью и загроможденностью, но потомъ все это очень пріятно соединялось въ одинъ общій характеръ домовитости и уютности, который особенно понятенъ былъ, когда среди всего этаго въ своемъ волтеровскомъ кресл сидла сама Татьяна Семеновна. Посуда, кухня, экипажи, старая прислуга, столъ – все было въ томъ же изобильномъ старинномъ и фамильномъ характер. Всего было много, все было не ново, но прочно, опрятно и по старинному красиво. Отъ всего, начиная отъ тяжелыхъ мдныхъ подсвчниковъ, изображающихъ толстаго амура, дувшаго вверхъ, отъ тяжелаго трюмо съ рзными полками, до кіе[в]скихъ соусниковъ и старыхъ лакеевъ Татьяны Семеновны и особеннаго никольскаго манера длать кашку, – отъ всего пахло хорошими старыми семейными воспоминаніями. Вс эти воспоминанія тотчасъ же сроднились со мною. Мн казалось, что я сама помнила, какъ умиралъ его отецъ такъ [3 неразобр.] на большомъ кожаномъ диван, какъ самъ Сережа, бывшій ребенкомъ самымъ прекраснымъ, живымъ и милымъ, въ мір[?], разбился головой объ уголъ, сбгая съ лстницы, какъ изъ дтской въ первый разъ перевели внизъ къ гувернеру этаго самаго кроткаго ребенка въ мір, и какъ онъ спрыгнулъ въ окно изъ залы, и его посадили въ этотъ самый чуланъ подъ лстницей, и какъ онъ, лучшій сынъ въ мір, въ растопель въ первый разъ пріхалъ большимъ посл университета. Вся эта старина, отъ разсказовъ его матери, няни и его самаго, ожила въ моихъ глазахъ и слилась съ воспоминаніями о немъ въ то время, когда я не знала его.

Все время мое отъ поздняго утра и до поздней ночи принадлежало не мн и было занято, даже ежели бы я и не вызжала. Мн это было уже не весело и не скучно, а казалось, что такъ, а не иначе должно быть. Такъ было и въ то время, когда я надялась быть матерью. Внимательность и уваженіе ко мн мужа какъ будто еще увеличились въ это время, но часто мн больно и неловко было замчать, что какъ будто не одна я, были причины этой внимательности.

Часто, сама размышляя о новомъ предстоящемъ мн чувств, я становилась недовольна вчной разсянностью и пустыми заботами, поглощавшими меня, и мн казалось, что вотъ стоитъ мн сдлаться матерью, и я само собой брошу вс старыя привычки и вкусы и начну новую жизнь. Я ждала и перерожденья, и счастія отъ материнской любви. Мн казалось, что новое чувство безъ всякаго подготовленья съ моей стороны, противъ моей воли, схватитъ меня и увлечетъ за собой въ другой счастливый міръ. Но Богъ знаетъ отчего это случилось? отъ того ли, что я хуже другихъ женщинъ, отъ того ли, что я находилась въ дурныхъ условіяхъ, или это общая участь всхъ насъ, женщинъ, только первое и сильнйшее чувство, которое мн доставилъ мой ребенокъ, было горькое оскорбительное чувство разочарованія, <смшанное съ гордостью, сожалніемъ и сознаніемъ необходимости нкоторой притворно-офиціяльной нжности.> Сгорая отъ нетерпнія узнать это сильнйшее новое чувство, общавшее мн столько радостей, я въ первый разъ ожидала своего ребенка. Ребенка принесли, я увидала маленькое, красное, кричащее созданьице, упиравшееся мн въ лицо пухлыми ручонками. Сердце упало во мн. Я взяла его на руки и стала цловать, но то, что я чувствовала, было такъ мало въ сравненіи съ тмъ, что я хотла чувствовать, что мн показалось, что я ничего не чувствую. Я хотла отдать ребенка, но тутъ были няня, кормилица съ нжно улыбающимися лицами, вызывающими мою нжность, тутъ были его глаза, какъ-то вопросительно глядвшіе то на меня, то на Кокошу, и мн стало ужасно больно и страшно.

– Вотъ они вс ждутъ отъ меня чего-то, – думала я, – ждутъ эти добродушныя женщины, ждетъ и онъ, а во мн нтъ ничего, – какъ мн казалось. Но я еще разъ прижала къ себ ребенка, и слезы выступили мн на глаза. – Неужели я хуже всхъ другихъ женщинъ? – спрашивала я себя. И страшное сомнніе въ самой себ проникло мн въ душу. Но этотъ страхъ, эти сомннья продолжались недолго. Съ помощью вчнаго разсянья, частью притворяясь, частью признаваясь себ и другимъ въ своей холодности къ ребенку и полагая, что это такъ и должно быть, я примирилась съ своимъ положеньемъ и стала вести старую жизнь.

По словам самого Л. Н. Толстого, в основу художественного замысла, воплощенного в «Семейном счастии», легла история его отношений к Валерии Владимировне Арсеньевой, в первом браке Талызиной, во втором – Волковой. В письме к П. И. Бирюкову от 27 ноября 1903 г. Толстой сообщал: «Потом главное, наиболее серьезное – это была Арсеньева Валерия. Она теперь жива, за Волковым была, живет в Париже. Я был почти женихом («Семейное счастье»), и есть целые пачки моих писем к ней».17

На основании этих писем П. И. Бирюков, в III изд. I т. биографии Л. Н. Толстого (М., 1923), дал отдельную главу под заглавием «Роман» (стр. 138—160). На основании тех же материалов говорят об отношениях Толстого к Арсеньевой H. Н. Гусев в книге «Толстой в молодости» (М., 1927, стр. 254—268) и В. А. Жданов в работе «Любовь в жизни Льва Толстого» (М., 1928, кн. первая, стр. 38—45). П. И. Бирюков и H. Н. Гусев упоминают и о том, как «роман» Толстого отразился в «Семейном счастии». Этому же вопросу посвящена работа П. Павлова, напечатанная в «The Slavonic review» (Vol. VII, 1929, January), «Tolstoy’s Novel Family Happiness».18