– Для чего же ты просилъ у меня лсу, когда онъ у тебя вотъ ужъ скоро мсяцъ цлый и самое свободное время, какъ лежитъ? а?

Давыдка моргалъ глазами и молчалъ.

– Ну, отвчай-же.

Давыдка промычалъ что-то.

– Вдь надо работать, братецъ: безъ работы что-же будетъ? вотъ теперь у тебя хлба ужъ нтъ, а все это отчего? оттого, что у тебя земля дурно вспахана, да не передвоена, да не во время засяна – все отъ лни. – И вотъ ты просишь у меня хлба, ну положимъ, я теб дамъ; потому что нельзя теб съ голоду умирать; да вдь этакъ длать не годится. Чей хлбъ я теб дамъ, какъ ты думаешь? а?

– Господскій? – пробормоталъ Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.

– A господскій то откуда? разсуди-ка самъ, кто подъ него вспахалъ, заскородилъ, кто его посялъ, убралъ? Мужички? такъ? Такъ вотъ видишь-ли, ужъ ежели раздавать хлбъ господскій мужичкамъ, такъ надо раздавать тмъ больше, которые больше за нимъ работали, а ты меньше всхъ – на тебя и на барщин жалуются – меньше всхъ работалъ, – а больше всхъ господскаго хлба просишь. За что-же теб давать? а другимъ нтъ? Вдь коли-бы вс какъ ты на боку лежали, такъ мы давно съ голоду бы померли. – Надо, братецъ, трудиться; а это дурно, слышишь, Давыдъ?

– Слушаю-съ, медленно пропустилъ онъ сквозь зубы.

Въ это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысл, и черезъ минуту въ избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина лтъ 50, но довольно еще свжая и живая. – Загорлое, изрытое рябинами и морщинами лицо ея было далеко не красиво, но вздернутый носъ, сжатыя тонкія губы и быстрые, черные глаза, выражали энергію и умъ. – Угловатость плечь, плоскость груди, сухость рукъ и развитіе мышцъ на черныхъ босыхъ ногахъ ея свидтельствовали о томъ, что она уже давно перестала быть женщиной, стала работникомъ. Она бойко вошла въ избу, притворила дверь, обдернула поневу и сердито взглянула на сына. Князь что-то хотлъ сказать ей, но она отвернулась отъ него и начала креститься на почернвшую икону, выглядывавшую изъ за стана. Окончивъ это дло, она оправила сроватый платокъ, которымъ небрежно была повязана ея голова и низко поклонилась Князю.

– Съ праздникомъ Христовымъ, Ваше Сіятельство, – сказала она, – спаси тебя Богъ, отецъ ты нашъ.

Увидавъ мать, Давыдка замтно испугался, согнулся еще более всмъ тломъ и еще ниже опустилъ голову.

– Спасибо, Арина, – отвчалъ Князь, – вотъ я сейчасъ съ твоимъ сыномъ говорилъ объ хозяйств объ вашемъ… Надо…

Арина или какъ ее прозвали мужики еще въ двкахъ – Аришка-бурлакъ, подперла подбородокъ кулакомъ правой руки, которая въ свою очередь опиралась на ладонь лвой и, не дослушавъ Князя, начала говорить такъ рзко и звонко, что вся хата наполнилась звуками ея голоса, что ушамъ становилось тяжело ее слушать и со двора могло показаться, что въ хат горячо спорятъ безчисленное множество бабьихъ голосовъ.

– Чего, отецъ ты мой, чего съ нимъ говорить, вдь онъ и говорить то не можетъ, какъ человкъ. Вотъ онъ стоитъ, олухъ, – продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую и смшную фигуру Давыдки. – Какое мое хозяйство? батюшка, Ваше Сіятельство, мы – голь, хуже насъ во всей слобод у тебя нту: ни себ, ни на барщину – срамъ, а все онъ насъ довелъ. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вотъ и дождались, хлбъ лопаетъ, а работы отъ него, какъ отъ прлой вонъ той колоды, только знаетъ на печи лежитъ, либо вотъ стоитъ, башку свою дурацкую скребетъ, – сказала она, передразнивая его. – Хоть бы ты его, отецъ, постращалъ что-ли, ужъ я сама прошу, накажи ты его, ради Господа Бога, въ солдаты ли: одинъ конецъ. Мочи моей съ нимъ не стало.

– Ну, какъ теб не гршно, Давыдка, доводить до этаго свою мать, – сказалъ Князь, обращаясь къ нему.

Давыдка не двигался.

– Вдь добро-бы мужикъ хворый былъ, а то вдь только смотрть на него, вдь словно боровъ съ мельницы, раздулся. Есть, кажись, чему-бы и работать – гладухъ какой! Нтъ, вотъ пропадаетъ на печи лодыремъ, возьмется за что, такъ глядть мерзко: коли поднимется, коли передвинется, коли что, – говорила она, растягивая слова и переваливаясь съ боку на бокъ. – Вдь вотъ нынче старикъ самъ за хворостомъ въ лсъ ухалъ, а ему веллъ ямы копать, такъ нтъ вотъ, и лопаты не бралъ! – На минуту она замолчала. – Загубилъ онъ, шельма, меня, сироту, – взвизгнула она, вдругъ размахнувъ кулаками и съ угрожающимъ жестомъ подходя къ нему: – «гладкая твоя морда, лядащая, прости Господи!» – она презрительно отвернулась отъ него и обратилась къ Князю съ тмъ-же одушевленіемъ и съ слезами на глазахъ, продолжая размахивать руками.

– Вдь все одна, кормилецъ, – старикъ-отъ мой хворый, старый, а я все одна, да одна. – Камень и тотъ треснетъ. Хоть бы помереть, такъ легче бы было; одинъ конецъ, а то сморятъ они меня, отецъ ты нашъ, мочи моей ужъ нтъ. Невстка съ работы извелась, и мн тоже будетъ.

– Какъ извелась? отчего?

– Съ натуги, кормилецъ. Взяли мы ее запрошлый годъ изъ Бабурина, – продолжала она слезнымъ голосомъ, – ну баба была и молодая, свжая, смирная: важная была баба, родной. Дома-то у отца за заловками въ хол жила, нужды не видала, а какъ къ намъ поступила, какъ нашу работу узнала, и на барщину, и дома, и взд, она, да я. Мн что? я, баба привышная, она-жъ тяжелая была, да горе стала терпть, а все маялась – работящая была – ну, надорвалась, сердешная. Стала чахнуть, да чахнуть. Лтось петровками еще на бду родила, a хлбушка не было, кой-что, кой-что ли, работа-же спшная подошла. У ней груди и пересохли. Дтенокъ первинькой былъ, коровенки нту-ти, да и дло наше мужицкое, гд рожкомъ выкормить, а кормить нечмъ; ну извстно, бабья глупость, она этимъ пуще убиваться стала. А какъ мальчишка померъ, ужъ она съ этой кручины выла, выла, голосила, голосила, да нужда, да работа, все таже, да такъ извелась, сердешная, что къ Покрову и сама кончилась. Онъ ее поршилъ, бестія. Что я тебя просить хотла, Ваше Сіятельство – продолжала она, низко кланяясь.

– Что?

– Вдь онъ мужикъ еще молодой, отъ меня уже какой работы ждать, нынче жива, а завтра помру. Какъ ему безъ жены быть? Вдь онъ теб не мужикъ будетъ. Обдумай ты насъ какъ нибудь, отецъ ты нашъ.

– То есть ты женить его хочешь? Чтожъ, это дло.

– Сдлай божескую милость, ты нашъ отецъ, ты наша мать, – и, сдлавъ знакъ своему сыну, она съ нимъ вмст грохнулась въ ноги Князя.

– Зачмъ-же ты въ землю кланяешься, – говорилъ Николинька, съ досадой поднимая ее за плечо. – Разв нельзя такъ сказать. Ты знаешь, что я этаго не люблю. Жени сына, пожалуйста, я очень радъ, коли у тебя есть невста на примт.