Для снайпера – очень легкий выстрел. Кэл даже не воспользовался телескопическим прицелом. При стрельбе с такого расстояния из “Ли Энсфилда” это было необязательно. В какое бы место Кэл ни попал – в туловище или в голову – результат был бы один и тот же. Я вздохнул. Воспользуйся он телескопическим прицелом, сразу бы понял, что стреляет в Алессандро.

Я поднялся на ноги. Неуклюже, с трудом, и уже жалея, что становился на колени.

Алессандро не упал в обморок. Его не вытошнило. Лицо его уже обсохло от пота, и он, не отрываясь, все смотрел на своего отца. Когда я подошел к Алессандро, он повернулся и попытался что-то сказать. После двух-трех попыток ему это удалось.

Голос его стал другим: нервным, хриплым. Лучшую эпитафию, чем произнесенная им фраза, трудно было придумать:

– Он дал мне все.

* * *

Мы вернулись на дорогу к тому самому месту, где Алессандро привязал к забору Счастливчика Линдсея. Жеребец стоял совершенно спокойно, сунув морду в зеленую траву.

Ни я, ни Алессандро не произнесли ни единого слова. Этти примчалась в “Лендровере”, и я тут же заставил ее развернуться и отвезти меня в город.

– Я скоро вернусь, – пообещал я Алессандро, но он молча смотрел куда-то вдаль невидящими глазами, ослепшими от того, что им пришлось увидеть несколько минут назад.

Вернулся я вместе с полицией. Этти осталась в Роули Лодж присматривать за конюшнями, потому что, хоть это звучало невероятно, сегодняшний день оставался днем скачек на приз в две тысячи гиней, и нам следовало позаботиться об Архангеле. Кроме того, в городе я заглянул к врачу, прошел без очереди, вызвав шквал разъяренных взглядов, и после перевязки почувствовал себя немного лучше.

Почти все утро я провел на перекрестке дорог. Отвечал на одни вопросы и не отвечал на другие. Алессандро слушал, как я объясняю очень высокому чину полиции, прибывшему из Кембриджа, что Энсо казался мне неуравновешенным.

Полицейский врач крайне скептически отнесся к мнению такого дилетанта, как я.

– Как вы это определили? – грубо спросил он. Я помолчал, обдумывая ответ.

– Сделайте анализ на бледную спирохету, – предложил я.

Глаза врача изумленно расширились, и он тут же исчез в кустах.

Полицейские очень тактично отнеслись к Алессандро. Его посадили на обочину дороги на чей-то разостланный плащ, а несколько позже врач решил сделать ему успокаивающий укол.

Алессандро не хотел никаких инъекций. На его возражение никто не обратил внимания. Когда игла вошла в мышцу его руки, я увидел, что Алессандро смотрит на меня не отрываясь. Он знал, что сейчас я вспоминаю и себя, и Карло, и Лунного Камня, и Индиго, и Холста. Вспоминаю слишком много инъекций. Слишком много смертей.

После укола Алессандро не уснул; скорее, впал в еще большее оцепенение. Полиция решила, что ему следует отправиться в “Форбэри Инн” и лечь спать, и его тут же вежливо препроводили в машину.

Проходя мимо меня, он на мгновение остановился. В его глубоко запавших глазах и на сером изможденном лице появился благоговейный трепет.

– Взгляните на цветы, – сказал он. – На могиле мальчика.

Когда машина уехала, я подошел к плащу, на котором сидел Алессандро. Это было совсем недалеко от небольшого могильного холмика.

По краям холмика росли бледно-желтые туберозы и голубые незабудки, а в центре бурно распускались анютины глазки. Бархатные анютины глазки, черные в лучах послеполуденного солнца.

Наверное, все же я был циником, так как мне тут же пришло в голову, что Алессандро посадил их сам.

* * *

Когда Архангел и Томми Хойлэйк выиграли приз в две тысячи гиней, Энсо покоился в морге, а Алессандро спал у себя в номере.

Оба Ривера рассчитывали совсем на другое.

Весь день я находился в подавленном настроении, хотя причин для этого не было. Борьба с Энсо не отнимала больше моих сил, но я никак не мог привыкнуть к тому, что он перестал оказывать влияние на мои поступки. Только сейчас я понял, как сильно Энсо владел всеми моими помыслами.

По идее я должен был испытывать облегчение – конюшням ничто теперь не угрожает, – но как ни странно, мое состояние продолжало оставаться угнетенным.

Банкир, владелец Архангела, был вне себя от счастья. Стоя в загоне для расседлывания скакунов-победителей, он сиял, как солнце, и дрожащим голосом шутил с репортерами.