Приснухинъ опустилъ голову, его поразилъ грустный и серьезный тонъ этихъ словъ. Встрчи кончились, — правда, была еще одна встрча, но Глаша даже не замтила своего обожателя.

— Что за жизнь распроклятая, такъ я и изобразить теб, братецъ ты мой, не умю, — говорилъ Приснухинъ тощему сосду слесарю, уже знакомому читателямъ.

— А по мн — первое выпей, и ничего твоя жизнь съ тобою не сдлаетъ? Потому что вино — значитъ веселіе, духъ бодрый, вотъ оно что! — отвчалъ слесарь и брался за фуражку съ раздвоеннымъ козырькомъ.

— Въ кабакъ, кабакъ пойдетъ, такъ я и знала! кровопійца ты этакой, — кричала толстая слесарша. — И вы-то хороши, Александръ Ивановичъ, мужа моего смущаете, — накидывалась она на Приснухина.

— Помилуйте-съ, чмъ же мы тутъ причинны, — оправдывался Приснухинь.

— Какъ чмъ?.. Да чего вы нюни-то передъ нимъ распустили? Передъ нимъ заплачь, такъ онъ и думаетъ, что ему тоже ревть надо.

— Такъ что же-съ?

— Какъ что? Извстно, у него какъ слезы, такъ и водки подавай! Ужъ такой нравъ его, кажется, знаете, вдь не чужіе, — сосди… Ну, а тамъ бить начнетъ меня же, вамъ хорошо…

— Ужъ какое хорошо, — хуже быть не можетъ! — вздыхалъ Приснухинъ…

А Глаша длалась все задумчиве и грустне. Смхъ молодой, улыбка радостная, краска свжая на лиц,- все пропало. Люди около нея о чемъ-то шушукались, а она и смотрть въ глаза имъ не смла.

— Ты это что, какъ въ воду опущенная, ходишь, — сурово спросила у нея однажды барыня.

У Глаши навернулись слезы, и дрогнуло тло.

Барыня осмотрла ее пристальнымъ взглядомъ, а у самой сердце сжалось. Любила она Глашу въ теченіе многихъ лтъ чисто родственною любовью.

— Ты знаешь, у кого ты служишь? — еще строже и грозне спросила она, стараясь подавить въ себ чувство естественной привязанности къ Глаш. — У моей дочери, ты служишь, у двушки, у ангела чистаго.

Глашу била лихорадка, грудь поднималась отъ сдержанныхъ рыданій…

— Что же ты думаешь, что и еще годы пройдутъ, а никто и не узнаетъ, въ какомъ ты положеніи? Ты взгляни на себя-то!

Глаша инстинктивно опустила глаза на свою талью и поблднла, какъ полотно.

— Хорошо? — спросила барыня.

— Матушка, В-ра Га-ври… — не договорила Глаша, захлебнувшись словами, и рухнулась къ ногахъ барыни.

— Глаша, Глаша, голубушка! — вырвалось у барыни, и она быстро наклонилась къ лежавшей на полу двушк.

Много-въ этотъ день пролилось слезъ.

— Не являлся бы ты ко мн на глава, — говорила барыня Вра Гавриловна своему сыну-студенту. — Что ты надлалъ, за что ты ее погубилъ? Ты бы хоть вспомнилъ, что это за двушка была!

Сынъ покраснлъ.

— Увлекся! — пробормоталъ онъ, передернувъ плечами.

— Увлекся! Неужели за тобой, какъ за малымъ ребенкомъ, еще нянекъ нужно, чтобъ ты бды не надлалъ? Жизнь-то вамъ чужая не дорога! И чему вы учитесь? Вс науки выучили, а умнй не сдлались, — отвернулась мать. — Душегубцы!

Наступило молчаніе; человчное, горячее состраданіе въ доброй женщин начало смолкать; проснулось сознаніе того, что она живетъ въ свт, что кругомъ кишитъ муравейникъ со своими толками, соображеніями…

— Надо что-нибудь сдлать, пристроить ее какъ-нибудь, — промолвила мать.

— За ней, кажется, портной какой-то ухаживаетъ, — отвтилъ сынъ.

— Откуда ты узналъ эти подробности? — спросила мать.

— Она разсказывала.

Мать съ отвращеніемъ посмотрла на него.

— Иди ты отъ меня! — проговорила она. — Бдная ты моя, Глаша! А я еще, гршница, подумала, что ты сама завлекла его, негодяя!

Сынъ повернулся на каблукахъ и вышелъ изъ комнаты, пожимая плечами, но не имя силъ скрыть краску стыда. Вра Гавриловна плакала. Она любила Глашу; она привыкла къ ней; она любовалась, какъ въ былые годы молилась Глаша въ деревенскомъ храм; она иногда мечтала, что никогда не разстанется съ Глашей, что Глаша будетъ няньчить ея внучатъ, будетъ одною изъ тхъ врныхъ слугъ, какія были и въ дом матери самой Вры Гавриловны, какія хранили и ея собственную жизнь въ далекія времена дтства; она, пріхавъ въ столицу, радовалась, что и ея дочь, и ея сынъ не забыли въ годы разлуки своей подруги дтства и привтливо приняли ее, эту бдную Глашу. И что же вышло, что вышло! Теперь вс мечты Вры Гавриловны разлетлись въ прахъ. Была минута, когда барыня думала простить Глашу, — нтъ, не простить; она вдь даже и не обвиняла свою любимицу, но просто думала она оставить двушку у себя, отдавъ будущаго ребенка на воспитаніе въ деревню. Была минута, когда барыня увлеклась этими мечтами и даже представляла Глашу еще боле преданной, благодарной слугой; но вс эти мечты смнились новыми соображеніями, боле глубокими, боле врными, можетъ-быть, но зато боле безотрадными. Барыня думала, что, оставивъ Глашу у себя, она дастъ ей возможность видться съ молодымъ бариномъ, а кто поручится, что онъ перестанетъ ухаживать за Глашей? Потомъ примръ для дочери, потомъ толки прислуги, знакомыхъ, потомъ мысли о томъ, что повадился кувшинъ по воду ходить, — дале извстно, что бываетъ съ кувшиномъ. Барыня ршилась переговорить съ портнымъ, переговорить съ Глашей. Нелегки были эти переговоры для всхъ трехъ существъ, и, право, тяжело ихъ передавать. Еще тяжеле было бы разсказывать, какъ молодой баринъ говорилъ своимъ товарищамъ: «у меня дома цлая драма разыгралась. Расчувствовался и попалъ въ петлю…»

— Такъ-то-съ, Глафира Николаевна, — покачалъ портной головою, когда онъ и Глаша остались одни. — Не хотли вы нашихъ рчей слушать, загубили себя не за денежку!

— Ужъ не говорили бы вы мн этого, — зарыдала Глаша:- мн и безъ того тяжело.

— Мн, думаете, легче? — отозвался портной.

Наступило молчаніе.

— Не берите вы меня за себя, голубчикъ мой, Александръ Ивановичъ! Не стою я васъ! — рыдала Глаша. — Любить-то вы меня не будете.

— Эхъ, Глафира Николаевна, если бъ я не пропащій человкъ былъ, такъ я и не знаю, какъ бы я васъ осчастливилъ, — махнулъ рукою портной.