— Мамка, хочешь, я въ книжк читать буду? — спрашивалъ онъ, когда научился читать.

— Читай, голубчикъ.

— Ну, слушай!

Начиналось чтеніе какой-нибудь книжки, романа Лажечникова или Загоскина, Наржнаго или Масальскаго, — всего того, что мать могла гд-нибудь достать для любящаго чтеніе сынишки, и эти, то наивныя, какъ дти, то чувствительныя, какъ женщины, книги занимали дтскій умъ и согрвали дтское сердце: он были, со всми своими странностями и ошибками, и добре и умне людей, окружавшихъ ребенка.

— Кто же это, мамка, французы? Нехристи они, что ли? — спрашивалъ сынишка, встртивъ въ книг разсказъ о нашествіи французовъ на Россію

— Должно-быть, нехристи.

— А за что они нашихъ бьютъ?

— Такъ, Порфирушка… Объяснять-то я теб ничего не умю.

Порфирій устремлялъ глаза въ печку и думалъ, искать объясненій для своихъ вопросовъ, общалъ матери научить и ее всему, чему выучится самъ. Вопросы становились, между тмъ, съ каждымъ днемъ сложне и сложне. Рядомъ съ этими вопросами шло развитіе ребенка въ практическомъ отношенія. Родился ли у него братишка или сестренка, Порфирій сновалъ по комнат, услуживалъ, бгахъ за священникомъ. Умиралъ ли кто-нибудь изъ дтей, Порфирій зналъ, что будетъ стоить гробъ, панихида, могила. Приходилъ ли отецъ изъ мщанской иди ремесленной управы, Порфирій зналъ, на что будетъ злиться отецъ и кого ругать будетъ. Отецъ началъ понемногу входить въ подряды при помощи протекціи жениной барыни; Порфирій и тутъ зналъ, какое сукно поставитъ отецъ, кого угощать будетъ, кому деньгами, ротъ заткнетъ. Пріемъ новаго мальчишки въ ученье заставлялъ Порфирія предугадывать всю судьбу этого мальчугана и жаль ему было отца и мать этого ребенка, когда они кланялись и просили его отца, Приснухина, поберечь ихъ дитятко ненаглядное. И чмъ тяжеле становились сцены семейной жизни, тмъ сильне тянуло Порфирія къ книжк или за порогъ квартиры къ бабкамъ. Мы видли его управлявшимъ лодкою на Фонтанк; мы могли бы увидть его въ кулачномъ бою на двор. Мы слышали, какъ онъ успокоилъ однажды отца заступаясь за мать, — мы могли бы подслушать, какъ онъ говорилъ отцу:,

— За меня крестный отецъ въ гимназію платитъ, ты меня не попрекай.

— Кто тебя, баринъ, попрекаетъ; ты въ генералы выйдешь, а мы порадуемся, — насмшливо отвчалъ портной и кланялся сыну. — И насъ, гршныхъ, можетъ-быть, не позабудешь, накормишь подъ старость за то, что мы тебя въ малолтств кормили.

Мы могли бы увидать въ эти минуты на лиц Порфирія краску стыда и негодованія. Онъ былъ изъ тхъ натуръ, которымъ нужны прямые отвты на прямые вопросы, открытый бой съ незамаскированнымъ врагомъ. Эти натуры могутъ длать дло, могутъ бороться, могутъ успвать во всемъ; но он испортятъ всякое дло, если съ ними будутъ хитрить; он вспыхнутъ, какъ порохъ, и сожгутъ весь запасъ своей силы въ то время, какъ врагъ будетъ медленно и тайно подводить свои мины, разставлять сти. Передъ Порфиріемъ стоялъ теперь человкъ, котораго онъ никакъ не могъ назвать своимъ другомъ, потому что помнилъ его тайныя колотушки, и но могъ считать его врагомъ, потому что этотъ человкъ наклонялъ передъ нимъ голову, отвчалъ на его дерзости кротостью и только изрдка въ этой кротости слышался звукъ насмшливости и презрнья. Порфирій не зналъ, какъ держать себя съ этимъ человкомъ, выходилъ изъ себя въ столкновеніяхъ съ нимъ, встрчалъ въ отвтъ на свои вспышки спокойные отвты и краснлъ, терялся, внутренно ругая себя.

Въ гимназіи Порфирій отличался своею откровенностью, быстрымъ соображеніемъ, бойкостью, но считался не очень прилежнымъ ученикомъ и засиживался въ классахъ по два года. Лнтяй — это названіе часто прилагалось бы къ нему, если бы его горячая натура могла быть заподозрна въ сонливости, всегда сопровождающей настоящую лность. Его прозвали втромъ, опіемъ, вспышкою. Но почему же онъ лнился? Начнетъ онъ уроки учить, а отецъ въ это время треснетъ кого-нибудь изъ своихъ учениковъ, тотъ разревется, — глядишь, Порфирій покраснетъ, заткнетъ уши, броситъ книгу и бжитъ во дворъ. Тамъ игра, смхъ, его приглашаютъ въ бабки играть, — заиграется онъ, а вечеръ идетъ къ концу.

— Что ты, Порфирушка, все бгаешь, не учишься? — упрекнетъ его мать.

— Не могу я учиться, когда въ дом стонъ стоитъ. Чего отецъ-то зря мальчишекъ забиваетъ? — отвчаетъ Порфирій.

— Да ты вниманья не обращай на это, — совтуетъ мать.

— А ты, мамка, зачмъ по вечерамъ плачешь? Нешто не отъ того теб горько, что въ дом у насъ Содомъ? Нешто не оттого ты вонъ то во щи соль забудешь положить, то въ комодъ вмсто шкапа чашки ставишь.

Мать вздыхаетъ.

— Посмотрлъ бы я, много ли бы ты научилась, если бъ тебя на мое мсто засадить, — говорилъ сынъ.

— Умный ты, на все у тебя отвтъ найдется, — усмхается и въ то же время вздыхаетъ мать. — А учиться надо, голубчикъ, надо.

— Самъ я это знаю!

Воскресный вечеръ приходить, и снова мать съ сыномъ сидятъ у огня, сынъ снова читаетъ ей книги и говорить съ нею, но теперь онъ учитъ ее: онъ передаетъ ей слышанное отъ учителей, разсказываетъ, за что били насъ французы, и мать чутко слушаетъ; ей становится веселе, и у нея является какая-то бодрость, та бодрость, которая длала ее прекрасною въ двическіе годы. Иногда разговоры смолкнуть, мать и сынъ задумчиво глядятъ на огонь, и носятся въ ихъ головахъ какія-то свтлыя думы.

— Теперь я счастлива, — задумчиво шепчетъ мать. — Учись, голубчикъ, Меня учи…

Сынъ удивленными глазами смотритъ на мать; онъ еще и не сознавалъ, что онъ учитъ, ее, а, она уже поняла это и увлекалась мыслью, что и она будетъ что-нибудь знать.

— Помнишь, сколько ты за меня отъ отца терпла? — спрашиваетъ. сынъ нжнымъ голосомъ, вспоминая, какъ мать защищала его…

— Богъ съ нимъ, со старымъ житьемъ! — произноситъ мать и проводить, рукой по волосамъ сына, а тутъ бжитъ кто-нибудь изъ младшихъ ребятишекъ и кричитъ:.

— Мама, мама, мн игьюшку подалили!

Ночь наступаетъ мирно…

Шелъ Порфирію семнадцатый годъ. Въ это время портной, уже перенесшій мастерскую, изъ маленькой квартиры въ большую, задумалъ открыть еще. большую мастерскую и прихватилъ третью квартиру. Денегъ у него скопилось не мало, подряды вывезли его на хорошую дорогу. Мало и рдко онъ пилъ, теперь онъ называлъ; питье желаньемъ «побаловаться», но оно уже не было необходимостью забыться отъ горя. Жену онъ уже не билъ, рдко билъ и мальчишекъ, хотя иногда и давалъ имъ мимоходомъ тумака. Фигура его сдлалась степенною; глаза, горвшіе прежде лихорадочнымъ блескомъ отъ страсти, отъ недовольства жизнью, отъ гнва, стали спокойне, холодне, лукаве, и зорко высматривали… человка. Низко гнулась его спина передъ всми, кто стоялъ выше его или кого можно было провести. Холодно выпрямлялся онъ передъ просителемъ, передъ должникомъ, и на вс мольбы сухо отвчалъ: