— Съ кмъ?

— Съ ни-ми… Съ на-ашими… Съ Игнатьевной…

Такая неблагодарность возмутила Скрипицыну.

— Вотъ глупости! Разв прощаются съ хозяевами, перезжая отъ нихъ? Гд это видано? Неужели, если бы я стала перезжать, то и мн нужно было бы идти къ нашему хозяину въ лабазъ прощаться? Нелпость! Твои вещи перевезутъ сюда завтра — и конецъ!

— Он до-обрыя! — зарыдала Варя.

— Добрыя! Ты такъ мала и неразвита, какъ я вижу теперь, что не понимаешь, кто добръ, кто золъ. И какъ можетъ быть доброю какая-нибудь баба, отдающая внаймы комнаты, какъ ей показать свою доброту жильцамъ? И что за дло жильцамъ до доброты, до характера хозяевъ! Объ этомъ даже неприлично справляться, это слдствіе привычки мшаться въ чужія дла, это первое начало страсти къ сплетн, страсти низкой, марающей высокое достоинство человка. Тебя уже успли испортить, но я надюсь, что я успю исправить тебя, развить. Я приложу вс свои силы, пожертвую всмъ, чтобы ты развилась… Теперь иди спать.

Госпожа Скрипицына протянула Вар руку для цлованія. Варя тихо поцловала ее и съ поникшей головой вошла въ спальню, гд уже спали пансіонерки и жиденькая гувернантка. Варя тихо раздлась и легла въ постель; ей стало тяжело, страшно, по тлу пробгала лихорадочная дрожь. Черезъ четверть часа природа взяла свое, и двочка начала дремать. Въ полусн она почувствовала надъ собой теплое дыханье, и кто-то едва слышнымъ поцлуемъ коснулся ея щеки; она открыла глаза и увидала удаляющуюся на цыпочкахъ жиденькую гувернантку. По лицу Вари пробжала ясная улыбка, и въ эту ночь ей снились свтлые сны…

Видла она во сн знакомую комнатку съ кисейными занавсками, съ кроватью, украшенной блымъ пологомъ, съ дешевыми цвтами на окнахъ. Въ комнат ходитъ съ завязанными глазами блокуренькій мальчикъ и, вытянувъ впередъ руки, старается поймать двухъ человкъ, играющихъ съ нимъ въ жмурки: эти люди были сама Варя и ея старый отецъ, отставная приказная крыса, чернильная душа. Вотъ мальчуганъ поймалъ отца Вари и, сдернувъ повязку, кричитъ:

— «Вамъ, вамъ завязывать глаза!»

— «Ну, довольно!» — смется чернильная душа, и въ ея словахъ слышится святое, нжное чувство любви. — «Измучили вы меня, старика. Играйте одни!»

Онъ улыбается и садится въ кресла, безконечная ласка свтится въ его лиц кажется, если бы ему сказали: «ршись вытерпть страшную пытку, дай отрубить себ голову, и эти дти будутъ счастливы», то онъ съ улыбкой пошелъ бы на колесо, легъ бы на плаху и почувствовалъ бы, что только впервые въ жизни, въ эту минуту онъ узналъ, что значитъ блаженство. Чернильная душа! Приказная крыса!..

Варя и гимназистъ придумываютъ, какъ бы имъ поиграть вдвоемъ, берутъ карты и играютъ въ дурачки, а солнце свтитъ такъ ярко, такъ хорошо и обливаетъ комнату своими грющими лучами, рисуетъ прихотливые узоры на полу… Варя улыбалась въ своемъ сн, Варя была счастлива…

Да благословить же Богъ жиденькую, жалкую гувернантку за то, что въ чаду глубокихъ соображеній ей показалось нужне всего въ данную минуту напечатлть поцлуй на лиц печальной двочки, отходившей ко сну!

«Что-то длаетъ теперь Ардальоша?» — думала Варя, проснувшись на другой день и смутно вспоминая сонъ. Ей очень хотлось идти съ горничной за вещами въ квартиру Игнатьевны, но она уже начала «соображать», разсудила, что это разсердитъ госпожу Скрипицыну, что откровенно высказанное желаніе навлечетъ упреки, гнвъ и наставленія, что лучше затаить его въ глубин души и постараться сдлать веселое лицо, попробовать выказать ласку къ благодтельниц.

— Ты сегодня очень мила, — улыбнулась Скрипицына, когда Варя пришла поутру къ ней и цловала ея руку. — Я вижу, что мои наставленія не пропадутъ даромъ. Будь всегда такою скромною, признательною и откровенною.

Варя покраснла, и ей стало неловко, точно она согршила, солгала передъ кмъ-то, впервые въ жизни была и неоткровенна, и непризнательна.

— Экая гордянка: и меня не приняла, и Варю не пустила ко мн,- говорила вечеромъ того же дня Игнатьевна въ кругу своихъ подданныхъ, распивая кофейные переварки. — Убавилось бы ея, что ли, если бы она поговорила со мной.

— Ну, Богъ съ ней, — жалобно произнесла Акулина Елизаровна. — Слава Богу, что хоть Варю, сироту горемычную, призрла. Намъ-то и Богъ веллъ терпть униженія, недаромъ сказано въ писаніи: бражени кротци.

— Ахъ, друзья мои, она благородная! Вы не осуждайте ее. Ей съ вами нельзя говорить, — воскликнула маіорская дочь, и слышно было, что она скорбла о неблагородств своихъ друзей.

— Что мн въ ея благородств! я сама себ благородная. Я своимъ потомъ хлбъ достаю, ночей не сплю, чтобы кусокъ хлба достать, подлаживаюсь ко всмъ, все переношу, чтобы не нажить враговъ. Мн ваши благородныя ни пенсій, ни вспомоществованій не даютъ, — жаловалась съ обычной желчью Игнатьевна на свою долю, должно-быть намекая на свой великій трудъ отдачи комнатъ, такъ какъ это была ея единственная дятельность.

— Ардальоша, ты хоть бы книжечку взялъ почитать, — назидательно пустила въ ходъ три нотки Акулина Елизаровна. — Какъ теб не стыдно съ котенкомъ возиться? Порисовалъ бы что-нибудь, вдь въ емназіи, чай, учатъ рисовать-то?

— Учатъ-съ, — печальнымъ шопотомъ отвтилъ Ардальонъ и, съ сожалніемъ оставивъ нитку, съ привязанною къ ней бумажкою, принялся раскладывать на стол бумагу, рисунки и сталъ рисовать, прислушиваясь въ то же время къ разговорамъ, на которые до этой минуты онъ не обращалъ никакого вниманія.