Александр молча целовал ее руки. Катерина Александровна сидела около него неподвижно в раздумье о былом.

— Мне вспомнилось, — тихо заговорила она, — что я где-то читала, будто все, «что пройдет, то будет мило». Это неправда, это, вероятно, написал человек, не испытавший того горя, которое губит безвозвратно голодных и холодных людей… Как может быть мило мне мое прошлое, тебе твое прошлое?.. Мило нам теперь в нем то, что было мило и тогда… Но могут ли быть милы те страдания, которые губили здоровье, которые отнимали без пользы лучшие годы жизни?.. Я понимаю, что и тяжелый труд, и неприятности прошлого могут быть милы, если мы сами для какой-нибудь благой цели взяли на себя крест и вышли, несмотря на его тяжесть, победителями из борьбы. Но ведь эти страдания милы нам не потому, что они прошли… Своего же прошлого, если бы на мне даже не осталось ни единого грустного следа от него, я все-таки не полюблю уже просто потому, что в его тьме я вижу несколько могил, разрытых его гнетущей рукой… Отец, Даша, твой брат — этих имен ведь не вычеркнешь из памяти…

Катерина Александровна на минуту умолкла.

— Вот тоже на днях я встретила в городе Скворцову, — начала Катерина Александровна. — Совсем погибла! Едет на дрожках с каким-то старикашкой. Похудела, лицо какое-то помятое… Пошла по мытарствам!.. Ведь это тоже одна из теней прошлого.

Молодая девушка встала и заходила по комнате. Ее лицо было взволновано и горело ярким румянцем.

— Полно, Катя! — ласково промолвил Александр. — Скажи еще спасибо, что это прошлое не убило и нас ни физически, ни нравственно. Много людей гибнет от подобной жизни: одни сходят в могилу, другие черствеют, гибнут нравственно, становятся врагами даже тех, которые выносят равную с ними долю… А нам счастливый случай помог и уцелеть и сохранить в себе любовь ко всем, кто слаб, кто страдает…

— Да, кстати о страдающих, — заметила Катерина Александровна. — Меня не на шутку беспокоит участь детей дяди. Что с ними будет? Их совершенно загубит их семья. Я, кажется, все сделала бы, чтобы спасти их; но если дядю сошлют, то Павла Абрамовна никак не согласится отдать их на мое попечение и не пустит их с ним. Если же они останутся с ней, то нечего ждать хорошего.

— Кажется, дело обойдется. Я слышал мельком, что Данилу Захаровича только отставляют от службы, — промолвил Александр. — Впрочем, и это будет не особенным счастьем для детей… Пример-то все-таки будет перед глазами печальный. Вот Леонид и теперь не уважает ни отца, ни мать. Правда, отца он еще жалеет, а к ней относится уж совсем враждебно.

— Хорошо еще, что он нас так полюбил, а то с его характером ему не избежать бы постоянных семейных сцен, которые кончились бы не добром… Павла Абрамовна и то жалуется, что он ей ни слова не уступает… «Что это за дети нынче растут, — жаловалась она мне недавно, — совсем от рук отбились! Умнее старших хотят быть…» Я ничего не могла ей ответить. Ведь не объяснять же, что дети-то тут ни при чем, что она сама виновата… Но ты не поверишь, как тяжело смотреть на этот внутренний семейный, разлад: жить в подобных отношениях со своей семьей — это просто пытка.

— И хуже всего то, что эта пытка губит именно те неокрепшие молодые силы, пред которыми стоит еще целая жизнь… А между тем теперь все чаще и чаще будут появляться эти семейные драмы. Мы переживаем именно тот период нашей жизни, когда люди разных убеждений, люди разных поколений должны столкнуться на практической почве. Сколько бы ни было и теперь пустого фразерства, но так или иначе рядом с ним кипит и новая практическая деятельность. Столкновения на этой почве неизбежны, неизбежно и критическое отношение одних членов общества к деятельности других. Вот ведь при старых порядках Боголюбов возвратился бы домой тем же зорким и строгим главой семейства, и сумел бы внушить повиновение Леониду, и силой заставил бы его молчать и покоряться матери. Теперь же Леонид, раз увидав, что за женщина его мать, уже не покорится ей под влиянием насилия, потому что и сам безапелляционный его повелитель упал в его глазах и явился тем, чем он был на самом деле, то есть жалким слабым существом, умевшим только удить рыбу в мутной воде. Чем большее число подобных Боголюбовых будет падать, чем больше гласности получит их падение, тем сильнее подорвется их авторитет и тем более резок будет разлад…

— Но чем это все кончится, чем кончится! — вздохнула Катерина Александровна.

— Конечно, хорошим! Одной крестьянской реформы довольно, чтобы назвать наше время — хорошим временем. Разумеется, много будет увлечений, много промахов, но потерпят отдельные единицы, отдельные личности, общее же дело все-таки сделает поворот к лучшему.

Катерина Александровна задумалась. Слова о гибели отдельных личностей опять воскресили в ее воспоминании тени любимых ею погибших людей, и ей стало тяжело. Ей почему-то невольно вспомнились чудные слова поэта про «бедных матерей»:

— О, если бы нашим детям удалось подрастать в ту пору, когда совершится все, начинаемое теперь, и когда все люди братски протянут друг другу руки! — промолвила она. — Мне кажется, что в такую пору, какую переживаем мы, нельзя вполне развиться, нельзя основательно чему-нибудь научиться… Тут хватаешься за все, везде видишь прорехи, все хочешь переделать, учишься урывками… Мне кажется, что теперь положение многих людей похоже на мое: я должна была и добывать хлеб, и устраивать семью, и приготовлять себя для обеспечения своего будущего, и приют волновал и беспокоил меня своими неурядицами… Поневоле приходилось делать промахи, подготовляться кое-как, улаживать дело на живую нитку и иногда мучиться, что не было сил предусмотреть то или другое… Наша жизнь — жизнь благих стремлений и жалких ошибок…

Александр Прохоров ласково привлек ее к себе и горячо поцеловал ее раскрасневшееся личико.

— Добрая моя, тебе все хочется победы, без ошибок и без падших людей, — нежно промолвил он. — Этого или не бывает, или бывает очень редко.

В эту минуту дверь в его комнату незаметно отворилась и на пороге показалась Марья Дмитриевна. Она в недоумении остановилась в дверях и смотрела несколько испуганными глазами на дочь и на Прохорова. Видя, что ее не замечают, она кашлянула. Молодые люди обернулись.