— У меня находится только одно оправдание, что это случайность, а не недостаток доброй воли, — отвечал он. — Если бы была возможность…

— О, не говорите, не говорите этого. Чего мы хотим, то возможно! — произнесла Денисова. — Откажитесь от какого-нибудь урока, я не пожалею ничего, чтобы приобрести вас.

— Подкупить хотите? — засмеялся Прохоров. — Но я хотя и ценю недешево свой труд, а все-таки не продаю его с аукционного торга.

— Вы меня не поняли! Я не ясно выразилась! — поспешно возразила Денисова. — Я хотела сказать, что я готова сама ехать, к кому вы скажете, и просжть, чтобы мне уступили вас.

— Вам, право, трудно отказать в просьбе, — заметил Прохоров. — И если бы была возможность, то я…

— Граф, уговорите этого упрямца, — обратилась Денисова к подошедшему Дмитрию Васильевичу, не слушая новых возражений. — Не хочет давать уроки моему Сереже. Я, право, начинаю думать, что он имеет что-нибудь против меня лично…

Дмитрий Васильевич очень любезно начал уговаривать Прохорова. Атака была сильна, и Прохорову пришлось согласиться. С одной стороны, он очень хорошо понимал то, что его приглашали в учителя не ради каких-нибудь разумных оснований, а просто потому, что он начал входить в моду, с другой стороны, он не имел особенных причин отказываться от уроков у Денисовой, которые хотя и не могли принести каких-нибудь благих результатов, но имели значение просто выгодных для него лично уроков. Денисова торжествовала. Эта светская барыня имела довольно темное прошлое. Она при помощи своих денег покупала себе графский титул с разорившимся мужем в виде приданого; теперь она опять-таки при помощи своих денег приобрела в учителя «литератора», «нового писателя», человека, вращавшегося в кругу ученых и литературных знаменитостей. Блестеть богатством, блестеть громким титулом, окружить себя в салоне лучшими картинами, лучшими статуями, известными дипломатами, учеными, музыкантами и певцами — вот все, к чему стремилась Денисова. За этой внешней жизнью скрывалась у нее и другая, внутренняя жизнь: холодное, пренебрежительное, иногда возмутительно черствое и грубое отношение к безымянным массам, ко всем, кто ничем не выдавался вперед; очень недвусмысленное стремление полюбезничать, войти в мимолетные связи с теми или другими известными личностями; умение поиграть и насладиться ветреной любовью и остаться «другом» тех, кому за неделю давались клятвы вечной любви; мелочное раздражение и мстительное чувство против тех, которые осмелились уклониться от расставленных им сетей из роз; полнейшее отсутствие серьезных убеждений и взглядов на жизнь и умение болтать обо всем — вот все, что составляло внутреннюю жизнь Денисовой. Если бы оставить ее без денег, без титулов, без всяких внешних украшений, она явилась бы одной из самых ничтожных и бесцветных личностей, которую не заметил бы никто, которая не могла бы добыть куска хлеба не только трудом, но даже развратом, так как она была даже нехороша собой. Но теперь она являлась светилом в обществе; ей поклонялись, около нее вертелись сотни людей, ее ветреной любовью дорожили даже неглупые и далеко не ничтожные люди. По обыкновению никто не думал разоблачить мысленно этот кумир и потому не мог понять, что это пустой манекен, перед которым склоняются люди, ослепленные его внешними украшениями. Если кто-нибудь не уважал и презирал ее, то разве только ее жених.

Прохоров впервые попал в дом этой барыни именно в то время, когда она только что вышла замуж за графа Белокопытова и окружила себя «сливками» общества. Ее салон сделался не только пристанищем более или менее известных людей, но и явился центром, где вожаки петербургского общества обсуждали самый животрепещущий вопрос того времени — вопрос о крестьянской реформе. Великая реформа была «злобой дня» и не могла не вызывать особенно в этой среде самых горячих споров. Общество делилось на кружки: одни стояли за безусловное освобождение крестьян; другие выражали мнение, что освобождение преждевременно; третьи стояли за то, что нельзя освободить крестьян даром, что уступка известных прав непременно должна повлечь за собой известное вознаграждение в виде получения новых прав. К числу людей последней партии принадлежал и Алексей Дмитриевич, бывший ярым поклонником Англии. Он стоял за свободу печати, за гласный суд, за самоуправление и считался в кругу своих противников опасным человеком, крайним. Он горячился, говорил резкие речи, приводил своей смелостью в смущение боязливых людей и составлял в этом случае полнейший контраст со своим отцом. Последний не гонялся за молодыми идеями, считал, по-видимому, себя выше их и спокойным тоном говорил:

— Я консерватор. Я не понимаю, как может быть не консерватором человек из нашего круга.

Алексей Дмитриевич гонялся за писателями передовой партии, Дмитрий же Васильевич прямо говорил им:

— Я, господа, не разделяю ваших убеждений… Но я люблю, когда человек страстно стоит за свою идею… Я враг всяких ложных положений и колебаний…

Алексей Дмитриевич жил всеми интересами дня, Дмитрий же Васильевич по-прежнему вел широкую жизнь и чаще бывал у Матильды, чем на разных скучных заседаниях и собраниях.

Попав в этот кружок, где кипела действительная борьба и делалось настоящее дело, Александр Прохоров воспользовался своим положением. Он спорил редко, сознавая, что его споры принесут мало пользы, так как в глазах этих людей он все-таки мог явиться только теоретиком, человеком, который стоит за известные идеи, может быть, только потому, что осуществление этих идей не принесет ему лично ни вреда, ни пользы. Но в то же время он сознавал, что ему очень выгодно выслушивать все эти прения и давать на них ответы путем печати. Здесь он мог узнать многое, что делалось и готовилось за кулисами, и ему было очень удобно следить за этим. За это дело он взялся со всею энергией, со всем жаром человека, преданного известной идее. Ему было нетрудно найти место для своих заметок и статей в газетах и журналах; Левашов имел обширный круг знакомства в литературном мире, да и сам Александр Прохоров уже успел завести знакомых между журналистами; его статьи «о телесных наказаниях» и «воспитании в закрытых учебных заведениях», несмотря на то, что они появились не вполне, успели доставить ему известность, и потому он был желанным гостем в различных редакциях. Но чем сильнее шла словесная борьба, тем резче делались статьи Александра Прохорова и нередко им было суждено оставаться в портфеле автора. Когда дело шло о высказывании известных убеждений, Александр Прохоров ухитрялся быть мудрым, как змий, и кротким, как голубь, и при помощи этого умения высказывать между строками те мысли, которые в ту пору не могли быть выражены в строках. Но он терпел полнейшее фиаско, когда дело шло о различных «обличениях», где уже приходилось волей-неволей говорить прямо и ставить точки над «и», как говорят французы. Две-три статейки, напечатанные им и носившие, так сказать, локальный запах салона новобрачной графини Белокопытовой, были замечены петербуржцами и возбудили ожесточенные споры в белокопытовских салонах. Молодой граф Белокопытов потирал руки от удовольствия, так как статейки были направлены против его противников.

— Поздравляю вас с полным успехом, — дружески заметил он однажды Александру Прохорову, взяв его под руку и ходя с ним в стороне от гостей.

— С каким? Я вас не понимаю, — наивно спросил Александр Прохоров, делая удивленное лицо.

— Ну, между нами можно без таинственности, — улыбнулся граф. — Вы высказали именно то, чего не сумел бы сказать я, хотя под вашими статьями я охотно подписал бы свое имя.

— Под какими статьями? — изумился Александр Флегонтович.

Графа задела за живое эта недоверчивость. Он назвал статьи.

— Вы думаете, что их писал я? — спросил Александр Прохоров.

— Я уверен.

Александр Прохоров пожал плечами.

— Я вижу, что вы мне отчасти не доверяете, — заметил Белокопытов. — Между нами есть маленькая разница: я разделяю все ваши взгляды на крестьянскую реформу и на многое другое, но вы не разделяете моих взглядов на дворянскую реформу. Мне очень грустно это разногласие, тем более, что я знаю, что ошибаюсь не я, а вы. Говоря откровенно, ваша партия стоит на ложной дороге, нападая на таких людей, как, например, Монталамбер или Кавур, и притом нападая на них именно в то время, когда они являются горячими защитниками английского строя жизни.

— Признаюсь откровенно, я не вижу тут никакой ошибки и, право, думаю, что на нас не лежит обязанности возжигать любовь к этим публичным болтунам. Все их словоизвержения с трибуны не только не помогают делу, но скорее служат к убаюкиванию людей, к усыплению и примирению на золотой середине…

— А, батюшка, поступательное движение неизбежно! Вот вы все, господа теоретики, нападаете теперь на неполноту нашей гласности, глумитесь над ней, глумитесь над разными борзописцами, вроде Розенгеймов и Бенедиктовых, восхваляющих наше время…