— Уж что про тебя и говорить: ты у нас умная, — ласково говорила мать. — Ты не то что я! Меня ветер с ног свалит. Обдумать я ничего не могу. Жизнь-то тяжелая мысли все повышибла.

Мать и дочь нежно, горячо любили друг друга. Мать во всем безусловно подчинялась дочери; дочь употребляла всю свою власть на то, чтобы успокоить мать, и относилась к матери как-то покровительственно, как к большому ребенку. Семья жила бы совершенно мирно, если бы в нее не вносились бури главой дома. Но этот человек не только вносил в дом бурные сцены, но и начинал мешать разным планам Катерины Александровны. Она в последний год начала подумывать о поступлении на место, но как оставить братьев и сестру на руках слабой матери и буйного отца? Она очень ясно сознавала, что только ее энергией держится порядок в доме, что отец, поддававшийся прежде ее детским увещаниям, теперь просто боится ее и утихает при ней; что мать только вследствие ее выразительных взглядов и жестов не вступает в прения с пьяным мужем и не раздражает его еще более; что, наконец, Антон может учиться грамоте только при ней, так как отец не станет с ним заниматься, — в школу его не на что отдать, а мать безграмотна. Катерина Александровна начала делаться угрюмее и раздражительнее, она реже смеялась и шутила с матерью. В ее уме впервые зароились вопросы, которых она совершенно не могла осилить и которых она боялась, как чего-то преступного, чего-то бесчеловечного. Действительно эти думы были такого рода, что могли испугать хоть кого. Дочь думала о том, что у нее, у ее семьи лежит поперек дороги один человек, что при его жизни невозможно семье выбиться из нужды, что для счастия семьи он должен умереть. Но этот человек был ее отец. Эти думы были тем страшнее для Катернпы Александровны, что она понимала отца лучше, чем кто-нибудь из знавших его. Она знала, как он страдал, почему он пил. Она слышала не раз и его исповеди, когда он бывал под хмельком; она видела и его слезы, когда ему приходилось слишком тяжело жить на свете. В эти минуты он трогал ее до глубины души, казался ей достойным слез и теплого участия. И все-таки она сознавала теперь, что он загородил дорогу своей семье, что только его смерть развяжет руки ей. Иногда в ее голове вдруг рождался мучительный вопрос: «Когда же это кончится?» Она бледнела и хваталась за голову, понимая, что ее вопрос переводится простыми, но тем не менее страшными словами: «Когда же умрет мой отец?» В ее обращении с отцом стала проявляться какая-то нервная неровность: она то была очень ласкова с отцом, то делалась с ним очень резкою, грубою. Однажды он особенно сильно бушевал в доме в припадке белой горячки и потом пропал из дома на два дня. Измученная вознею с ним, Катерина Александровна не вытерпела и заметила матери:

— Хоть бы уж умер он, руки бы развязал!

Марья Дмитриевна взволновалась.

— Что ты, что ты, Катя! — в испуге проговорила она. — Да как тебе не грех говорить-то это! Шутка ли, отцу смерти желаешь! Грех тебе, грех!

— А их губить не грех? Их век заедать не грех? — воскликнула Катерина Александровна, указывая на детей. — Что он из них сделает? Пьяниц, воров, мошенников, каторжников! Их в ученье на казенный счет при живом отце не примут. Они неучами вырастут, а если и выучатся чему, так разве только грамоте. Куда они с нею пойдут? Лакеями, что ли, будут служить? Да кто в лакеи-то возьмет детей чиновника? А пример-то здесь какой…

— Полно, Катя! — тихо заговорила Марья Дмитриевна. — Ты бы его-то пожалела. Ведь ты посмотри на него. На нем самом лица нет, остов один остался. Разве он от радости пьет? разве он в жизни-то хоть денек счастливый видел?

Катерина Александровна бросила на мать мучительный взгляд; у нее сжалось сердце: она ясно видела, что мать ее не понимает.

— Да разве я его не люблю? Разве я его не жалею? — воскликнула она страстным голосом и стиснула свои руки. — Поймите вы, что я люблю и жалею его больше, чем вы. Вы вон укоряете его, вы плачете при нем, а у меня за него сердце исходит кровью! Я готова у ног его на коленях ползать, чтобы он пить перестал; я жизнь, жизнь свою готова отдать, чтобы он счастлив был. А вы говорите, что я его не жалею!

Катерина Александровна как-то безнадежно махнула рукой, облокотилась на стол и сжала свою голову. Она не плакала, но была близка к обмороку. Впервые поняла она, что может наступить и такая минута, когда она и мать окончательно перестанут понимать друг друга и пойдут, может быть, в разные стороны в своих стремлениях, или, вернее сказать, мать останется на месте и будет мешать дочери привести в исполнение планы насчет будущности детей. Катерина Александровна уже давно решилась в случае необходимости просто вырвать детей у отца, теперь же ей начало казаться, что на сторону отца при подобной мере встанет и мать и не отпустит детей. Молодой девушке становилось невыносимо тяжело; она уже отчаивалась в счастливом исходе их семейной жизни, когда судьба разом и совершенно неожиданно разрубила гордиев узел. Катерина Александровна горячо принялась за дело.

Подобно матери и брату она успела в эти дни исколесить весь город. Она искала себе места швеи, горничной, няни. Но прежде чем отправиться в поиски случайных мест у частных лиц, она решилась обратиться с просьбой о казенном месте к одной влиятельной особе, посещавшей в качестве попечительницы ту школу, где воспитывалась Катерина Александровна. Эта особа оставила в Катерине Александровне самые отрадные воспоминания. Девушка отчетливо помнила эту низенькую, пухленькую старушку с седыми, гладко причесанными волосами, с добродушно улыбавшимся лицом, покрытым старческим румянцем; она помнила эту мягкую руку, гладившую ее по голове, и этот приветливый, кроткий голос, лишенный крикливых или сиплых нот, спрашивавший у девочки:

— Иу что, черненькие глазки, хорошо ли идет работа?

Черненькие глазки теперь смотрели с надеждой, когда Катерина Александровна подходила к старинному барскому дому княгини Марьи Осиповны Гиреевой. Пухленькая старушка была именно эта уже отчасти знакомая нам особа.

Катерина Александровна отворила тяжелую дверь парадного подъезда и очутилась в обширных сенях перед широкой лестницей. Около одного из окон, бывших по обе стороны дверей, у ясеневого стола сидел с газетой в руках высокий худощавый старик в долгополом черном сюртуке и белом галстуке. Услышав шум отворившихся дверей, он неторопливо повернул голову, приподнял брови и через очки посмотрел на посетительницу.

— Куда? — лаконически спросил он.

— Могу ли я видеть княгиню? — произнесла Прилежаева.

— А вам зачем? — снова спросил старик.

— Я воспитывалась в школе под ведением княгини и ищу места, — проговорила в замешательстве Катерина Александровна, на которую пристально смотрел через очки старик.

Спокойно выслушав ее ответ, он неторопливо отложил газету на стол, сдвинул очки на лоб и поднялся с места. Глядя на него, можно было подумать, что у этого человека четыре глаза, так как его настоящие глаза были от старости почти такими же бесцветными, как его очки, блестевшие на темном лбу.

— Вот что я вам скажу, моя милая, — наставительно начал старик, подходя к Катерине Александровне и положив ей на плечо свою костлявую руку. — Если вы хотите через ее сиятельство княгиню Марину Осиповну достать место, то напишите вы… Писать-то умеете?

— Умею.

— Ну да, — успокоился старик, разрешив возникшее в его голове сомнение. — Так возьмите вы, сударыня моя, напишите просьбу и пришлите ее по городской почте или сами передайте ее в домовую контору, дворецкому нашему, Константину Ивановичу Воронову. Потом, когда он примет это самое ваше прошение, вы спросите его, когда он велит прийти за справкой. Ее сиятельство княгиня Марина Осиповна ангел, а не женщина, она все сделает, что возможно, коли просьба попадет к ней в руки…