— Но вы… вы тоже, может быть, бросите меня, — проговорила она. — Вот Леонид поступит к Добровольскому… вы уйдете…

— О, прикажите мне, и я останусь навсегда здесь у вас, у ваших ног!..

Карл Карлович опустился перед Павлой Абрамовной на колени.

— Друг мой, верный мой друг! — обвила она руками его шею.

А Данило Захарович между тем ехал и глубоко соображал, какие плоды принесет ему военное время…

Военные события почти не коснулись только приюта… Это болото благотворительности по-прежнему невозмутимо продолжало свое грязное существование. Жидкие щи из серой капусты, скверная каша с прогорклым маслом, сечение воспитанниц, сплетни помощниц, наушничество каждой на всех и всех на каждую — все это шло неизменным, раз навсегда заведенным порядком. Только характер работ изменился; теперь девочки шили халаты, готовили бинты и работали с утра до поздней ночи всю эту срочную работу, отправлявшуюся через комиссариат на поля битв. Кроме этих признаков военного времени можно было заметить влияние войны в приюте на настроении Зубовой и Постниковой. Зубова сделалась воинственнее и, ругая воспитанниц, говорила им:

— Я бы вас всех под пушки послала! Уж, право, жаль, что женщин в солдаты не отдают, а то не сносить бы вам своих голов.

Сантиментальная Марья Николаевна хотя и не сделалась воинственнее, но почувствовала особенную нежность к военным и при виде проходивших по улице офицеров, подпрыгивая и хлопая в ладоши, говорила, как-то особенно оттопыривая поблекшие губки:

— Ах, амы какие, амочки!

— Что это вы в какой телячий восторг приходите от каждого офицера! — едко замечала ей Зубова.

— Да как же, — печально надувала губки Марья Николаевна, — они, кисаньки, за нас пойдут на смерть.

— Ну да, так за вас именно и пойдут! — желчно возражала Зубова. — И то сказать: не все же им гранить мостовую.

— У вас, душа моя, сердца нет, сердца нет! — возмущалась Марья Николаевна.

Впрочем, наплыв сантиментальности не мешал Постниковой по-прежнему драть за уши, ставить на колени воспитанниц и дуться на Катерину Александровну. Прилежаева продолжала стоять в стороне от обеих девственниц и служила мишенью для их злобных выходок. Они всеми силами старались теперь делать ей колкости и вооружить против нее Зорину. Подсмотрев как-то, что Катерина Александровна читает французскую грамматику, Зубова спросила молодую девушку:

— Вы уж не приготовляетесь ли к тому, что французы возьмут Петербург?

— Из чего вы это заключили? — удивилась Прилежаева.

— Да вот вы по-французски учитесь.

— А-а! — улыбнулась Катерина Александровна и не сочла нужным объяснять, для чего она учится по-французски.

Через несколько дней приютские шпионы подметили, что Катерина Александровна занимается арифметикой.

— Вот наша Катерина Александровна скоро наследство надеется получить, — заметила Зубова.

Катерина Александровна с недоумением посмотрела на нее.

— Неужели? — с любопытством спросила Постникова, уже завидуя в душе Прилежаевой.

— Как же! Она уж начала арифметике учиться, чтобы вернее сосчитать, сколько денег ей достанется, — сострила Зубова, расхохотавшись своим грубым смехом.

— Ах, шутница, право, шутница! — засмеялась Постникова.

Катерина Александровна не сказала ни слова. Это взбесило Зубову: она поняла, что ее насмешки и шпильки не задевают за живое ее врага.

— Этой дуре все как об стену горох, — злобно проговорила она, когда Катерина Александровна вышла из комнаты.

— На недосягаемой высоте стоит! — ироническим тоном произнесла Постникова.

— Ну, за то и в грязь знатно шлепнется, — саркастически захохотала Зубова. — В какого-то мальчишку тоже врезалась…

— Что вы? Вот мило, вот мило! Да не может быть?

— Ей-богу! Еду это я на днях мимо их дома к Митрофанию, а она с ним воркует у окна, головки склонили друг к другу, точно целоваться хотят… Потом встретила их на улице вместе… Так в глаза ему и смотрит, так и смотрит…

— Кто же он?

— Кадетишка еще! Ну, да ведь плоды-то одни и те же и от кадета что от офицера.

— Шутница, шутница!

— Да, вот она гуляет, а слава-то пойдет не про нее одну, а про всех помощниц… Вот тут и служи с такими шлюхами… И удивляюсь я Анне Васильевне, что она с нею нежничает…

Грязные слухи, конечно, не ускользнули от слуха Анны Васильевны, но старуха вообще старалась смотреть сквозь пальцы на «шалости», то есть на известную долю ветрености помощниц; в настоящее же время, если бы она и хотела вникнуть во что-нибудь, то ей было бы очень трудно это сделать: она была всецело поглощена своими личными делами.

Александр Иванович Зорин уже давно скучал в бездействии в «келье игуменьи женского монастыря», как он называл комнаты своей матери. Ему уже давно хотелось развернуться и хотя отчасти вспомнить и воскресить свое прошлое житье-бытье. Война послужила ему предлогом для того, чтобы поразнообразить свою жизнь и снова войти в тот круг, из которого он так рано вышел.

— Я, кажется, толстеть начинаю, — рассуждал он. — Это просто скверно! Надо поразмяться…

Чтобы поразмяться, он подал прошение о принятии его на службу. Он решился служить, и для этого нужны были деньги или, вернее сказать, ему нужны были деньги, и он решился служить. Пришлось выжать из своего кошелька все, что было возможно, кошелек же Александра Васильевича, по его собственному остроумному выражению, была его мать. Анна Васильевна была рада освободиться от сына; когда-то она горячо любила его, теперь же она с нетерпением ждала, когда он окончательно определится на службу; в ней даже не шевельнулось материнское чувство боязни за участь сына, шедшего на войну. Но радость радостью, а деньги деньгами: она могла радоваться его определению в полк, но не могла дать ему многого на обмундировку, тогда как он желал добыть от своего «кошелька» не только на обмундировку, но и на кутежи с приятелями по случаю определения на службу. Между матерью и сыном начались дикие сцены споров, обоюдных упреков, цинических напоминаний о старых грехах.