Понурив голову, он медленно идет к даче Ромена Ролла-на, едва передвигая отяжелевшие ноги. Но подгоняемая совестью память теперь не может остановиться. Она показывает ему картинки его же собственного быта… Обыденные сценки… В начале апреля 1933 года ему нужно было ехать из Берлина в Париж. Билеты он всегда покупал в универсальном магазине «Калеве», со стороны Виттенбергской площади, там внизу помещалось недурное бюро путешествий. К тому же это было недалеко от его квартиры на Уландштрассе. Он купил билет и стал выходить, но в дверях задержался: толпа выводила из магазина девушку лет восемнадцати. Обыкновенную немку… Растрепанную, в порванном платье, с туфлей на одной ноге. На шее у нее был повешен наскоро намалеванный плакат: «Я — предательница германской нации Эльза Шульц». Девушка шла с широко открытыми глазами, но как слепая — странно вытянув вперед руки. «Немцы, смотрите: она сидела в закусочной с евреем! — орали два штурмовика. — Немцы! Обороняйтесь! Защищайтесь! Иуда, погибни!» Штурмовики плевали на девушку и били ее по окровавленному и опухшему лицу. Временами из толпы отделялась фигура почтенного мужчины или дамы, давала девушке пощечину или пинок, кричала «Гейль, Гитлер!» и снова исчезала среди злорадно ржавшей или молчаливо хмурящейся толпы. Процессия медленно продвигалась дальше, и только один толстый господин в синей шляпе и малиновом кашне, ван Эгмонт его хорошо запомнил, вертелся рядом с ней и колол девушку булавкой. Он норовил втыкать острие булавки в ее груди, но мешали пьяные штурмовики и теснота, мужчина нелепо прыгал сбоку, все целился и все улыбался. Он был возбужден и, видимо, счастлив. Ван Эгмонт посмотрел на часы — ровно три. Поезд отходит в десять тридцать, но нужно было собраться и не забыть купить в дорогу какое-нибудь чтиво. Он завернул обратно в магазин в другую дверь, за углом, ближе к отделению книг и журналов.

Чтиво! Как-то вечером в начале мая того же года ван Эгмонт шел по Унтер-дер-Линден и между зданиями Оперы и Университета увидел незабываемое зрелище: студенты под руководством штурмовиков жгли на площади книги, в огромном костре уже пылало тысяч двадцать книг. Их подвозили на грузовиках из разных библиотек. Кругом теснилась освещенная бегающим багровым светом молчаливая, культурная и хорошо одетая толпа. Ван Эгмонт подошел ближе. На грузовике топтался маленький штурмовик с плакатом: «Час интеллектуализма кончен, немецкий дух в огне очищается от скверны интеллигентщины. Геббельс». Штурмовик от натуги осипшим голосом кричал:

— Немцы! Немцы! Ликуйте! Мы жжем вонючие книжонки еврея Гёте!

— А разве тайный советник фон Гёте — еврей? — вполголоса проронил кто-то из толпы позади ван Эгмонта.

— Чушь! Это танец африканских дикарей, — ответил другой голос.

Ван Эгмонт обернулся, говорившие замолчали и юркнули в разные стороны. Между тем к машине подбежал молодой шарфюрер, стал ногой на колесо, подтянулся через борт, схватил маленького штурмовика за штаны:

— Не Гёте, а Гейне, идиот.

— А? — сказал тот, — Гейне? Я их все путаю, — и, повернувшись к толпе, он опять заорал: — Немцы! Немцы! Ликуйте! Мы жжем вонючие книжонки не Гёте, а этого, как его… Гейне! Гейне!

Ван Эгмонт посмотрел на часы: десять. Пора домой… Завтра сдавать очередную партию гравюр — ван Аалст опять здесь. На Рейхсканцлерплатц в кафе, их там два рядом. Так, в левом, угловом, в начале июня того же года ван Эгмонту довелось наблюдать характерную бытовую сценку. Было воскресенье, почтенные обыватели с женами и детьми сидели и чинно пили пиво. В центре зала за большим столом шумела компания штурмовиков. Они были уже пьяны и дальше пили из больших кружек в виде дамской ноги в высоком ботинке и чулке с пышной подвязкой. По их приказу оркестр исполнил любимые марши фюрера — «Фридерикус-рекс» и «Боденвейлер». Вся эта компания иногда вскакивала и, выбросив в воздух руки, кричала: «Гайль Гитлер!» Вся публика нехотя поднималась и кое-как, подняв руки, отвечала: «Гайль Гитлер», — но один человек остался сидеть.

— Гайль немецкой свободе, — прозвучал в гробовой тишине спокойный голос этого человека.

Все произошло в течение минуты: штурмовики с кружками в руках ринулись к сидящему, окружили его, розовые стеклянные ляжки несколько раз взметнулись в воздух, ван Эгмонт слышал мерзкие звуки тупых ударов. Затем штурмовики сели по местам. Появился полицейский, вызванный, очевидно, хозяином. Оркестр продолжал играть марши, полицейскому поднесли дамскую ногу с пивом, он выпил, взял под козырек и исчез. Ван Эгмонт посмотрел в сторону убитого: но и он исчез, официанты уже прихорашивали стол для нового посетителя.

«Человека прикончили на глазах у всех, и уже все, как обычно, в порядке», — подумал художник. Вот он, человеческий быт в наше время!

Нет, это не дикая Африка, это коричневые джунгли в самом сердце Европы — смесь удивительного изуверства и еще более потрясающего равнодушия… «Самое великое чудо, которое мне приходилось видеть и пережить, — думает художник, — это себялюбивое равнодушие, оно гораздо отвратительнее, чем трусость: видеть ужасы этой несправедливой жизни, самоустраниться и при этом считать себя свободным и человечным! О, да, вот это — поистине чудо! Что мне до Толстого и Роллана, если я сам невключенец. Не они, а я… Подлец».

Это была не большая удача или даже шумный успех: это был триумф. Еще до появления на полках магазинов книги издатель, вероятно, связался с литературными критиками газет и журналов. За несколько дней до выхода книги по мановению невидимой, но искусной руки грянул громовой залп восторга. Литературные разделы всех газет запестрели статьями, отзывами и заметками, где на все лады склонялась фамилия автора с присовокуплением самых лестных эпитетов, вроде: «Наш талантливый ван Эгмонт…», «Этот крупнейший талант современности…», «Гениальный психолог…», «Глашатай века…» и прочая, прочая. Через три дня автор стал знаменитостью. Теперь телефон в комнате затворника звонил непрерывно, во дворе на скамейке под чахлыми каштанами автор позировал фоторепортерам или давал интервью. Фиолетовые вспышки осветителей и щелканье фотоаппаратов, заискивающие просьбы — есть от чего закружиться голове!

Успех был полным и сногсшибательным!

Да, это был триумф! Несколько дней радости и торжества затмили все.

Безмерно усталый и счастливый, ван Эгмонт даже не заметил, что среди шумных поздравлений он не услышал тихого и спокойного голоса Адриенны. Потом это вдруг дошло до сознания. В чем же дело? Художник развел руками и поспешил к д’Антрэгам.

— Поздравляю, поздравляю! — приветливо встретил его профессор. — Радуюсь успеху!

Он потряс руку художника и ушел в кабинет. С сияющим видом ван Эгмонт повернулся к Адриенне. Его рука оставалась протянутой — Адриенна своей не дала.