— Прощай, пиши! Если что — вернись!

Коньков был мрачён...

Ему не хотелось уезжать.

— Прощай, мой милый! Два года буду ждать, а там в монастырь!..

— Не надо так, дорогая.

— Антуан, трогай!

— Постой! Я тебя по-нашему перекрещу. Ну, живи, счастливо, моя хорошая, добрая... Прощай.

— Прощай, мой милый.

— Ну, вперёд...

Гнедая кобыла тронула, кабриолет загремел по каменному двору, завернул на дорогу к лесу и покатился.

Коньков обернулся. Габриэль и Мария поддерживали бившуюся в истерике Люси. Одну секунду ему хотелось вернуться... Он поборол себя, нахмурился и углубился в думы.

Первые три перегона он всецело отдавался воспоминаниям пережитого. Грусть по покинутой любящей Люси, по жизни в замке одолевала его, но потом дорога рассеяла его; он стал думать о будущем: мелькнул светлый образ Ольги, забилось сильнее сердце, и скорее хотелось ехать, и щедрее давал на водку русский офицер, несясь к границе.

— С войны, что ль? — обернувшись на облучке, спросил ямщик.

— С войны.

— То-то, и погляжу я, что худой да заморённый.

— В плену был.

— Так-то... Поди, раненый?

— Больной.

— Много народу перепортили — страсть!.. Но, но, миленькая!

— Нового что говорят в народе?

— Нового? Шаше сделали на Гатчино и к Красному. В полках изменение формы вышло. Трахта порядочная будет. А потом замирение и отдых. Притомились, значит. И до сих пор костяки под Москвой да по Смоленскому тракту находят.

— Так.

Мчится кибитка и стучит по пыльному шоссе; звоном заливаются колокольчики.

— Слушай, ямщик!

— Ась?

— Г они скорее, ещё рубль дам на водку.

— И рубля не надо. Так постараюсь. Тоже служили. Войну понимаем.

— Где же был?

— В тверском ополчении. Ну, други сердечные, выручай!

— К закату поспеем?

— Где — раньше будем. Часов семь аль восемь будет, как к Трухмальным подъедем. Мы по Московскому тракту скорей добежим.

— Ну, хорошо. Только бы поскорее.

Люси, замок де-Шамбрэ, Франция, поцелуи, парк, даже Тарутино, поиск с Кудашевым, стоянка в Матзвице — всё это сон, длинный, тяжёлый, полный различных видений сон. А вот сейчас и пробуждение. И странно, месяцы, годы мог он ждать и терпеть, а теперь несколько часов, а с сердцем не может справиться. Трясёт кибитку, колёса урчат по камням, и кажется, будто выстукивают они. Klingen, Klang, geklungen, Ольга Клингель, Пётр Клингель, Ольга Конькова, Пётр Коньков — есаул, Пётр Клингель, Клингель, Клингель, и опять Klingen, Klang, gecklungen — и всё так же сначала.

— Вот она: Пулкова, — сказал ямщик, указывая на показавшуюся влево гору, поросшую лесом, — тут вот и шоссею новую прокладывают. А вот и Рогатская станция. Здесь обожди маленько, распишись, а я лошадей перепрягу.

Коньков вошёл на станцию. Смотритель, старый и седой, бросил трубочку и подал книгу.

— Из армии?

— Из армии, дедушка, — сказал Коньков, а сам всё думал — Klingen, Пётр Клингель, думал и написал: Пётр Клингель.

— Клингель, — прочёл смотритель, — знакомая фамилия.

— Коньков, — поправился сотник, — я думал об них, вот и написал.

— Вы знавали их? Старик, дочь хорошенькая такая, ещё нынешней весной...

— Ещё бы не знать! — живо перебил Коньков. — Я к ним и еду. В Шестилавочной живут, в собственном доме.

— Про то я не знаю. А теперь вот дачу сымают, здесь, на Московском шоссе. Так всё лето ездили в город. Особенно старик.

— Где же дача?

— Да туто. Версты две альбо две с половиной. И сад хороший.

— Так я к ним. Я и ночевать останусь, мне и в город не надо!

— Сродственник, что ль?

— Да, да, сродственник.

— Ему аль ей?

— Да обоим, обоим. Слушай, дедушка, нельзя ли меня поскорее туда доставить, да ямщика дай, чтобы знал дачу, чтобы мог мне указать.

— Так и перекладать тогда не надо! Туда и эти дотянут. Ванька, а Ванька, — крикнул смотритель в окно, — ты не перекладай, потому барин только до Клингеля дачи едут.

— Да я зараз кончу.

— Ну, ладно.

Коньков, уже в плаще и кивере, выходил на крыльцо. Сердце билось и стучало, как никогда. Скорее и скорее! Лошади, как назло, так тихо бегут, телега не катится, ямщик что-то ленится. И чего баба стоит? Гуси идут, пить, верно... Два года... Да, два... Больше даже, тогда к Роту пошли, восьмое августа было, а теперь пятнадцатое. Два года и семь дней. Боже мой! Вот она война-то что значит. Тяжело! Думать по-русски забыл! Ну, да теперь конец! Теперь скоро. Атамана повидаю. В Вильне, казаки сказывали, на Дону он. Ну, поженюсь, и на Дон...