Шрифт:
Какие бы силы ни противоборствовали, стрелка компаса все же склоняется к магнитному полюсу Земли.
Мы голодны и холодны, а крыша над нами - звездное морозное небо.
И все- таки мы диктовали правила движения на крымских дорогах: заставляли держать для их охраны войска, двигаться по ним не круглые сутки, как этого хотелось врагу, а только днем, солдат -писать слезливые письма в Германию, офицеров - заполнять дневники записями: «Снова партизаны! И снова нет покойного тыла, и снова отсутствие уверенности. Грустная жизнь…»
Если из нашего штабного шалашика смотреть прямо на север - взгляд упрется в каменную спину Басман-горы.
Гола и крута эта спина, почти безжизненна. Разве нетребовательная сосенка зацепится за иной уступчик, да и то с оглядкой.
Зато за Басман-горой жизнь щедро стелется по лощинам, вымахивает к небу двадцатисаженными соснами, шуршит в травах чаиров. Там Большой лес, окруженный селами, изрезанный дорогами.
И там Бахчисарайский отряд.
Белка и в колесе за сутки проскакивает десятки километроц. Сколько пройдено дорог бахчисарайцами в этом Большом лесу! Не измеришь!
Ни один отряд не принес врагу столько тревог, беспокойства, наконец, жертв…
И что только не предпринято, чтобы и духу этого отряда не осталось!…
Все было: и экспедиции, и посулы, и террор…
Но за Басман-горой живет и живет отряд, и никто не в силах остановить эту жизнь. И снова злобный террор.
Идет в горы черная весть, несет ее партизанка Дуся - повариха и разведчица. Это такой груз, что может придавить намертво.
Убита, зверски уничтожена вся многочисленная семья и вся родня комиссара Василия Черного.
Их всех собрали в кузов серого немецкого грузовика с вонючим мотором, повезли в лес, в наш Большой лес.
На первом перекрестке вывели из машины жену комиссара - молодую, черноглазую.
– Где твой муж - комиссар Черный?
– Мама! Мамочка, прости меня за все!
– Стой!
Палач ударил ее прикладом и снова втолкнул в машину.
Еще перекресток. Теперь волокут седую мать с остановившимися глазами, ставят ее лицом к югу.
– Где твой сын - комиссар Черный?
– Дети мои…
Выстрел в затылок, и маленькое тело крестьянки уткнулось в дорожный кювет.
– Мама!
Их все возят и возят на большой машине, и на каждом перекрестке остается труп.
Шумят крыльями черные грифы.
И последней выводят уже не черноглазую и красивую жену, а старуху с сожженным сердцем.
– Где твой муж - комиссар Черный?
Выстрел!
…Медленно плывут над горами сбитые в черноту тучи. Над Большим лесом устрашающая тишина.
Плащ, вздувшийся от горного ливня, что шел день, ночь и снова день.
И из глубины капюшона смотрят неживые глаза. И ходит человек с утра до вечера и с вечера до утра по тропе, начисто разбитой его ногами.
Страшно смотреть в его глаза - куда страшнее, чем лежать в десяти метрах от дороги, по которой шагает взвод палачей.
Василий Черный, наш Василий Ильич. Сердце свое одень в панцирь…
Живет и страдает, борется и побеждает за Басман-горой партизанский отряд Македонского и Черного.
Отряд без предателей, дезертиров…
Скрр… иип! Скрр… иип!
Ну и морозище!
Двухсотлетний дуб треснул на глазах, и кора его ощерилась от кроны до земли.
Ударишь топором по сухому грабу - полено на шесть частей.
Морозище!
На спине Басман-горы ледяные навесы.
Я и Семенов, связной, долбим лунку на ледяной Донге. Мороз на лету хватанул бегущую горную реку, скрутил ее в жгут и уложил на днище.
Градусов под тридцать - не меньше!
Небо и то взлохматилось.
У Семенова в глазах голодная тоска. Уже о девочках своих ни слова - а то не было дня, чтобы фотографии в нос не совал, - одни лишь по-волчьи голодные глаза.
Семенов! Разбитной алупкииский шофер…
Вчера у нас неладно с тобой вышло. Но сам виноват, сам…
И я человек, а ты придешь в штаб, станешь у порога и смотришь мне в глаза. И во взгляде твоем такая тоска, что мне в горло кусок не лезет. И я отдаю его… тебе.
Раз отдал, другой, третий… А сам… Ты же знаешь, что лишнего не беру. Или не знаешь, а?
И вчера отдал ему последний кусок конины.
Но накричал:
– Ты на меня так больше не смотри…
Ушел ты в комендантский шалаш, а мне от жалости муторно стало.