Шрифт:
Теслин, побледнев, поднялся и сделал несколько шагов.
– Рассказывай давай…
– О чем?
– О своей паскудной жизни. Тебе сколько нащелкало-то?
– Тринадцать.
– Ого, да ты уже мужичок.
– А я чего?.. – заикаясь, произнес Теслин. – Я ничего не сделал.
– А кто сделал? Почему ты здесь? Да перестань дрожать! – прикрикнул Главный. – Отвечай: как попал в колонию?
– Выгнали. Из дому.
– Кто выгнал?
– Тетка. Когда мать умерла.
– А тетка что, поселилась в твоем доме?
– Да. А потом мужика себе привела, и он меня бить начал.
– За что?
– Ни за что. Мешал я им. Тетка говорила: чтобы он сдох, паскуденок, гони его прочь. Чего кормить зазря? А мужик по голове кулаком, да все во сне, когда я спал. А потом ночью выволок за дверь и пригрозил: не уберешься – прибью…
Все слушали, только Главный чему-то странно улыбался. А когда Теслин замолчал, он спросил, озирая спальню:
– Судим? – И указал на истукана.
– Судим!
– Казнить?
– Да-а! Да-а! Да-а! – взревела спальня.
Даже истукан покачнулся на стуле, будто от испуга.
Главный повернулся ко мне:
– Решение суда слышал? Будешь исполнителем… палачом.
Он не спрашивал. Он как бы советовал.
Все теперь смотрели на меня. И Теслин смотрел. И урки напряглись. И Главный, чуть скривив губы, ожидал ответа.
Кто-то из-за спин выкрикнул:
– Ну чего ты?! Истукан же! Коли, ему не больно!
Я вздохнул, озираясь. И ничего не ответил. Наверное, я один понимал, что дело вовсе не в истукане. Это сегодня он. А завтра будет девочка в беретике. Или Жидок. Или…
– Решил? Твердо решил? – поинтересовался Главный, не проявляя никаких эмоций. Но глаза из голубых сделались стальными. – Ну я так и думал: упертый. А ведь помиловочку бы заработал. – Он оглядел спальню и громко объявил: – Будет казнить пострадавший!
Теслин осторожно взял с подушечки спицу, руки у него дрожали, будто впрямь казнил живого. А может, сейчас он видел теткиного хахаля с пропитой рожей и разбойными глазами. Теслин приблизился к истукану со спины и уже приладился, прицелился острием под лопатку, но в последний момент растерянно оглянулся, будто спрашивая, так ли он все делает.
– Да коли же! Коли! – закричало несколько голосов сразу.
И он, зажмурившись, всадил спицу под лопатку истукану. С такой звериной ненавистью всадил, что другой конец вылез из груди.
А у меня от этого удара почему-то погорячело в груди, и стало больно дышать.
Суд идет
А суд продолжался.
Главный осторожно потрогал торчащее из груди истукана острие, одобрительно кивнул.
– Первый раз… Но со старанием. – И посмотрел вокруг. – Кто у нас следующий обвинитель?
Никто не торопился рассказывать про свою жизнь. Но и Главный никого не торопил. Ему, видать, пришелся по душе рассказ Теслина. И особенно понравилась сама казнь. Он еще раз провел пальцем по торчащему острию и вдруг спросил:
– Кого еще выгоняли из дома?
Поднялся лес рук. И я поднял свою.
– А кого били?
Снова лес рук.
– Кого насиловали? Кого в кутузке без еды держали? За кем менты охотились?
Спальня громогласно ухала и кричала, накаляя атмосферу:
– Нас! Нас! Нас!
– А кто из вас расправился со своими обидчиками? – негромко спросил Главный, проходя вдоль ряда и всматриваясь в глаза. – Кто пытался поджечь дом? Кто кусался и сопротивлялся? Кто хотел убить обидчика? Кто убил насильника? Кто? Кто? Кто?
Спальня вновь взревела. Каждый кричал свое, но прошибло всех, и все теперь рвались о себе рассказать. Даже Яшки приподнялись с пола, забыв о своем особом положении, и что-то закричали. Украинец, я слышал, повторял лишь слово «резать», а кореец – слово «стрелять».
Спокойней всех был Главный. У него все время мелькала на лице странная улыбка. И глаза меняли цвет. То почти васильковые, ласковые, теплые, а то, как обломок стального кресала или острие спицы, которое торчало из груди истукана.
Он вдруг повернулся ко мне и тихо, так, что расслышал я один, выдавил сквозь зубы:
– Эх ты, жалельщик… Ты бы вот их пожалел… – Отвернулся и, обращаясь к спальне, сказал: – Мы будем их всех… всех судить! Вот здесь! – Он указал на стул с истуканом. – Они против нас? Все?