Женщина из соседней кассы, подкрашивающая перед уходом губы, произнесла, глядя в зеркальце:

– Да возьми у него, Зин… Все равно еще деньги не сдавали.

Зина впервые, кажется, взглянула на меня и, наверное, поняла что-то, а может, мой ангел-хранитель положил ей в это время ладонь на задубевшее от паскудной жизни сердце, и оно чуть оттаяло.

Она отложила свою сумочку, глянула на часы, было без одной минуты пять, и сказала:

– Давайте уж… – Потом добавила: – Только учтите, в другой раз не возьму!

– Конечно! Конечно! – заверещал, забулькал, затренькал благодарно я, издавая самые нежные любовные звуки. – В другой раз не опоздаю. Честное слово! В другой раз я… Но такое спасибо! И вам! И вам! И всем!

О господи, какой там танец утят в круизе, когда по сто раз передумывал, переживал все это, и, представляя, как я выглядел, я ненавидел себя за себя же такого.

Да, конечно, чудо свершилось. Я сдал деньги, собрал вещи, попал на поезд – тоже проблема, но не такая, не такая – и на теплоход… И целый месяц (ах, видела бы кассирша теперь мое лицо!) я плыву вокруг Европы… Той самой, недоступной, потусторонней, запредельной и навсегда от меня отрезанной, которая в одночасье стала моей.

И хоть плыли мы больше, чем стояли, и, даже когда стояли, мы видели Европу со своей палубы, а не с берега, на который нас выпускали организованно и не очень охотно… Но… Но… Но…

Небо, воздух, солнце и вода Европы. Это ощущалось кожей души.

– Почему не танцуешь? Ну, тебе хорошо?

– Спасибо. Любуюсь. Мне хорошо.

Дима не зря подходил: он был нештатный стукач и любил выпить на халяву, и мы ему ставили. Пусть за эту поездку, в отличие от нас, он заплатил лишь треть цены именно потому, что руководитель. Но мы знали, что в конце круиза он будет писать на нас так называемые характеристики, по сути, доносы, от которых зависит многое другое. И дальнейшие поездки….

Поселили нашу писательскую группу, впрочем, как и литовцев, и братву из Союза журналистов, в каютах четвертого класса. Что это означает, мы узнали лишь на теплоходе, когда спустились на четыре этажа вниз и увидели железные каютки-пеналы без всяких там иллюминаторов и других удобств. Днем мы еще могли пребывать на палубе, ночи же превращались в сплошную пытку.

Мы задыхались в наших жаровнях, четыре человека, всунутых в духовку размером с кузов легковушки, хотя спали, распахнув двери в такой же душный коридор.

А вскоре мы стали хранителями одной из самых строжайших тайн, о которых обычно знает весь мир, кроме нас самих. Тайна была такая: судно наше хоть и туристическое, но построено так, что в случае войны могло сразу стать десантным кораблем, а самая нижняя его палуба, якобы предназначенная для автомашин, на самом деле должна доставлять танки. А это значит, что и наши железные коробки-каюты создавались вовсе не для путешествий писателей, а для десантников, которым окошки и впрямь ни к чему. Меньше пуль залетит!

А вот к нам сюда залетал звук радио… И долетал. И был здесь всегда. И не было от него спасения. Я говорю о трансляции радио. Родившись на свет не без божьей помощи (первым было СЛОВО, и это было звучащее слово: ЛОГОС), звук скоро заполнил собой наш довольно емкий мир и как бы зажил в нем своей собственной жизнью. Улицы, машины, самолеты и, наконец, радио во всем своем многообразии терзают наш слух, где бы мы ни находились. Даже на таком теплоходе, как этот, посреди океана. Здесь радиофицирована каждая каюта, каждый коридор, ресторан, палубы… И где бы ни пребывал, ты не можешь не знать обо всем, что тебе воткнут насильно в мозги: последние известия, музыку, распоряжения по судну, приходящие радиограммы и тому подобное.

И нет этому звучанию (зз-в-у-у-уччч-а-ннн-и-ю-ю-ю!) конца.

В один из дней, когда смотреть с палубы было не на что, а пить водку уже не хотелось, я потратил время, от сна до сна, чтобы обойти все закоулки нашей громадины, нашего чудовища и попытаться найти любое помещение, куда бы не проникал ЗВУК. Скоро я понял, что это бессмысленная работа: ЗВУК был ВЕЗДЕ. И лишь к вечеру, вымотанный пустыми поисками, я таки нашел один-единственный уголок, комнатку для пинг-понга, куда ЗВУК проникал, но проникал не так громко.

Я прилег прямо на пинг-понговый стол, и лежал, наслаждаясь почти тишиной. Какое это было блаженство – ничего ни слышать.

«Ну, тебе хорошо?» – «Спасибо. Мне хорошо».

Правда, из-за этого я пропустил запрет, переданный в одном из приказов по судну, на приготовление чая в помещениях и каютах при помощи кипятильника. Мы все ими тут пользовались. Я не говорю, что это несправедливо: как раз в это же время на Дальнем Востоке от такого кипятильника сгорел какой-то корабль.

Но и тут все было сделано не по-человечески: воспользовавшись отсутствием пассажиров, которые были на берегу, у нас обшарили багаж и изъяли из сумок и чемоданов все огнеопасное, с их точки зрения.