Если перефразировать: «Донос был чист, как молитва ребенка!»

В одном человеке из всех я уверен – Володе Набойщикове.

Стройный, светлоглазый, он у Лююна обычно вел концерты. Но главное дело Набойщикова – хирургия, он возглавлял детскую клинику и работал по совместительству в санитарной авиации, а регион у него – целое государство.

Однажды послали его на курсы усовершенствования врачей в Москву… Он истомился, выслушивая длинные лекции, а когда коснулось практики, взял в руки хирургический инструмент и стал оперировать почечных больных.

– Они тут по месяцу к каждой операции готовятся, а я практик, я работаю в полевых условиях, почти как на фронте… Такие операции чуть ли не каждый день делаю, – говорил он.

Как-то он захватил меня с собой, летел на Кару, в поселочек на Карском море, в Ледовитом океане, где обитают ненцы.

– Одевайся потеплей, – предупредил. – Все, что есть, надевай, а пимы я тебе свои привезу.

Вертолет с запасной емкостью на боку, ярко-желтой, – для горючки – раскрутил обмерзшие винты и, поднимая метель, рванулся в белое небо.

Этот рейс я хорошо запомнил. За бортом мороз, и в вертолете мороз, мы сидели на железных откидных сиденьях, на старых меховых куртках, приникнув к круглым иллюминаторам.

Справа, сверкая на солнце острыми гранями, тянулся горный хребет Заполярного Урала. Реки и речки угадывались по темно-синему следу, озерки зеленели от вылизанного, выскобленного ветром льда. Ближе к нам тундра, белая пустыня, те же барханы, в изломах и солнечных пятнах, лишь где-то одинокой кляксой мелькнет чум кочующих здесь ненцев Да вдруг откроются темными вытянутыми бараками бывшие гулаговские строения…

Рассказывают, что в них до сих пор обитают те, кто не захотел после освобождения возвращаться в обычную жизнь.

– Чем же они живут? – спросил я Набойщикова.

– Промыслом, рыбкой… Ягодой, грибами… тут всего вдоволь.

– А хлеб? Соль? Сахар?

– Ну, разок-другой появятся в городе: что-то продают, что-то закупают… У них и камешки драгоценные, таких в музее не увидишь, – сказал он.

Из этого в общем-то случайного разговора вскоре зародится невнятный, долго мучивший меня замысел романа «Вор-городок».

Кара – поселочек, с полсотни деревянных домов, на окраинах – чумы. Садимся прямо в центре, на узкой площадке, и пока перегружают доставленный груз, горючку и продукты, идем в ближайший дом, где заболела женщина. В помещении грязно, на полу мусор, земля. Тяжкий запах кожи и тухлятины. Старая ненка, маленькая, смуглая, личико – как печеное яблоко, поднялась с меховой, пропахшей псиной лежанки, уставилась на нас.

– Это комиссия? – спросила хрипло.

– Нет. Это врачи, – сказала медсестра из поселка.

– С рентгеном?

– Без рентгена.

Женщина показала на грудь. Набойщиков осматривает, ощупывает, с удивлением обнаруживает, что сломаны два или три ребра.

– Муж побил? – спрашивает. – Где он сейчас?

– Лежит, – говорит женщина.

– Пьяный, что ли?

– Ага. Трезвый не бывает.

– Он что, дрался?

– Я не помню.

– Тоже пила?

– Ага.

– Бил ногами, – добавляет медсестра.

– Поедешь со мной? В больницу? – спрашивает Набойщиков, складывая в чемоданчик инструменты.

– Не поеду, – отвечает женщина.

– Будешь долго болеть… – предупреждает он. – Кто станет лечить?

– Никто. Встану.

– А если опять изобьет?

– Я его сама изобью.

– Но тебе пить нельзя… Запомни. – Ненка молчит. – Вот, оставлю тебе лекарства… Но лучше бы в больницу, – говорит он безнадежно. И поясняет, как перевязаться полотенцем, чтобы быстрей срослось.

Мы торопимся на улицу, там морозно и легко, и уже крутятся винты вертолета, поднимая столбом снег. Пока грузимся, летчик еще успевает выторговать у кого-то из аборигенов пару мешков мороженой рыбы. Платит, как водится, спиртом.

Наступают быстрые сумерки. Со мной в вертолете сидит молодой ненец Коля, у него поморожена правая рука. От него я узнаю, что он охотник, живет одиноко в избушке, заснул и поморозил.

– Но ты же в малице был? – спрашиваю его.

– Да.

– Как же поморозился?

– Не знаю.

Малица – меховая рубашка с зашитыми наглухо рукавами. Если ее не снимать, рук не поморозишь, ясно. Ненцы вообще редко обмораживаются. Этот, видать, крепко выпил и снял малицу…

– А семья есть?