Когда он дома снимал рясу – а жил напротив церкви, – попросил меня подержать ее, и я, приняв в руки, чуть не уронил: она была тяжела, как рыцарские доспехи. Огромные карманы набиты мелочью…

Потом-то я узнал, что деньгами в церкви распоряжается казначей, приставленный от государства (если только не от милиции), который призван контролировать священнослужителей – если поборы и сокрытие доходов. Излишки народных, словом, денег. Но прихожане догадались: стали ловко совать мелочь во время службы в карманы рясы, которые были для этой цели сшиты практичной попадьей из особо прочной ткани чуть ли не до колен.

Как-то Шумов попытался мне объяснить всю эту денежную кухню и про налоги, уходящие государству от церкви, где главный доход поступает в казну от продажи свечей.

Годика три назад налог в рублях составлял тысяч десять. Потом его приказали увеличить до двадцати, пришлось повышать и цены на свечи. В прошлом году налог повысили до тридцати тысяч, и свечи снова подорожали… А в этом году довели налог до пятидесяти тысяч. И те же свечи стали и потоньше, и короче, и дороже…

Как выражаются на Руси: тех же щей, да пожиже влей! Но старушки и это купят. Бездонную государственную бочку, из которой черпает за бесплатно на прожитье номенклатура, заполняют рублями и за счет богомольных наших старух. Вот что я понял из этой безбожной бухгалтерии.

– Ну а чтобы не обвинили в воровстве, – продолжил Шумов, – раз в полгода я вношу добровольный взнос в Фонд мира, который на наши денежки покупает танки и пушки и тем сохраняет мир во всем мире. А если, скажем, какая ревизия, а их сотни, и все кормятся, и всем подарки, то им под нос бумажка: так, мол, и так, ко всем прочим налогам, поборам и взяткам отец Анатолий лично подарил родине свои кровные рублики в размере пятнадцати тысяч… И никаких вопросов. Ревизоры получают «на лапу» и убираются восвояси… Сытые, довольные и нос в табаке!

Как выяснилось, при скромных размерах церкви (да и поселочек невелик) денег их приход собирает чуть ли не больше всех по Саратовской епархии, а причина здесь – в народной любви балаковских жителей к своему священнику.

Как проявлялась та любовь, я смог наблюдать. Тем более знал другой приход, в Осташкове, на Селигере, тоже Волга, самое ее начало, там и деревенька существует: Волгино Верховье… Так вот, из осташей редко кто рубль отнесет в церковь, а если появится у них тот рубль, то пропьют, а потом около прихода нахулиганят!

Знамениты они еще тем, что поляков в войну держали в монастыре Нилова Пустынь и не только охраняли, но потом и расстреливали неподалеку в Медном…

Потому и вырождение, никакой Бог их к себе не примет.

Ну а в первый мой визит мы посидели у Шумова в подвальчике, сумеречном и прохладном.

Тут же из бочек извлекалась закуска в виде пряно посоленной осетрины, тоже засоленного сома с нежнейшим розовым мясом… Огурчики, лучок, веточки укропа и прочая зелень поступали на стол прямо из своего огорода.

Попадья, как я успел рассмотреть, чуть располневшая, как у нас говорят, дородная, с округлым светлым лицом, серыми блестящими глазами, быстро и бесшумно обслуживала нас, сама же не присела ни разу.

У нее пятеро детишек, хозяйство, огород, и за церковью надо присмотреть… Все это она крепко держит в своих руках. И насколько я смог увидеть, баба-то не просто цепкая, а прижимистая.

Шумов знал ее такую слабость и скрывал, когда отдавал деньги на помощь нуждающимся.

Мы благополучно прикончили вторую по счету бутылку, которая проскочила особенно легко, и лишь тогда Шумов спросил, хитровато ухмыльнувшись, что же привело меня в церковь и кто я буду на самом деле.

Я немного удивился, но повторил и про себя, и про свою работу.

– Так ты что… взаправду сочинитель?

– Не похож?

Шумов рассмеялся:

– Извини, не хотел обидеть…

Пояснил простодушно, что в церкву к нему идут разные люди, просить денег… Кому на хлеб, а кому на билет или еще на что…

– На бутылку, – вставил я.

– Бывает, и на бутылку, – подтвердил он. – А разве грех, если такая потребность аль болезнь? У тебя не случалось, – спросил Шумов, – чтобы остался без денег в чужом городе?.. Обокрали или отстал от поезда…

– Не дай бог, – сказал я суеверно.

– А идти-то надо в церкву, – поучал он. – У нас и фондик такой специальный, для всяких несчастных… больных… Мы паспорта не спрашиваем. Дело в сострадании… Прости, но подумал, ты один из них!

– Один из них, – подтвердил я. И в общем-то не соврал.

– Ну, раз сочинитель… – И, заглянув мне в глаза, крикнул попадье тащить бутылку.

– Третью ведь, – напомнил я, но не очень решительно.

– А мы по е-ди-ной!

Пошла горячая закуска: пельмени и грибки в сметане, ломти горячего осетра. Его здесь кромсают огромными кусками и подают не в тарелке и не на блюде, а в огромной миске, похожей на эмалированный тазик… Чтобы было, значит, много и стояло на видном месте, посреди стола… Дымится тот осетр, пышет в лицо рыбьим духом, и сочится и истекает горячим жиром на изломе, и приманивает нежными хрящами, такой весь панцирный, старинный, сказочный… Из царских прямо палат.