Мы были рады такой счастливой поросячьей жизни, которая многим из наших писателей не снилась у себя дома. Я запомнил сибирского очеркиста Иванова, который поднимал, проходя по саду, яблочки с земли – а их там валялись тонны – и со вздохом приговаривал: «Нам бы в Сибирь… Мы бы и людей прислали…»

Нам напяливали на ноги целлофановые пакеты, чтобы не дай бог свою писательскую заразу мы не внесли в стерильные поросячьи дворцы. Смирно поторчав за спиной главных и тупо поозирав хрюкающее сало, мы спешили поскорей выбраться на волю, к своему обжитому автобусику.

Машины же направлялись в районный центр, где в самом большом и престижном ресторане городка был накрыт банкетный стол. Описать не берусь, он был обилен до безобразия.

Всяческие копчения и соления, овощи и фрукты в вазах, череда горячих блюд, коим числа не было. Все это под приветственные речи местных руководителей.

Ни одного живого слова, ни одного лица вспомнить не могу.

Остался в памяти лишь стол, где мы, расположившись с краешка своей, из автобуса, компанией, приступали к практическому изучению закуски и особенно винных бутылок.

Времени у нас хватало, ибо славословие, да с утра, на свежие силы, продолжалось долго. Очень долго.

О винах же разговор особый: бутылки во многом были нам незнакомы, видать, из редких коллекций, из подвалов, и не хватало сил все осмыслить, опробовать, я уж не говорю: выпить. А это не могло не внести некоторую смуту в души нашей мужской компании.

Как-то в Переделкине два писателя, мучимые жаждой, Юрий Казаков и Василий Росляков, пошли колядовать на святки к даче Катаева. У него выпить-то найдется… Юра! Ты же песенки эти… Ну, народные… Чем только рожи намазать, чтобы поэффектней!..

Колядки удались, и сам Валентин Петрович, как и положено, пригласил их в дом. На знакомой многим гостям каталке были выстроены десятки самых выразительных бутылок. Угостил рюмочкой… Второй, третьей… Пора бы и честь знать, но Казаков вдруг заупрямился, простонал, что он не в силах уйти, когда столько непочатых бутылок…

И здесь, на банкете, среди стольких непочатых бутылок, впечатляли коньяки в нестандартной формы сосудах из толстого темного стекла и, судя по этикеткам, далеко за десять, пятнадцать и даже двадцать лет выдержки. Каюсь, одну такую совершеннолетнюю красавицу – по старой детдомовской приговорочке: «Ничего я тут чужого не оставил?» – засунул в боковой карман, чтобы допить с дружками в гостинице.

А между тем наш необычный поезд направлялся уже к границе другого района, где все, как под копирку, повторилось.

И кто-то из нашего автобуса, едва выглянув в окошко, прокомментировал:

– Пионеры с барабанами, а хлеб с солью!

По прибытии на очередную ферму мы уже не выходили, выползали, и зоркое начальство предпочло не тащить нас далее дороги и показывало свои богатства на расстоянии. Зато банкет в центре районного городка был вполне конкретный и не бедней предыдущего.

Встречу с третьим районом мы честно проспали. Ни барабанов, ни хлеба. Да и ферму осматривали, не выходя из автобуса: что-то среди поля там белело…

На банкет шли, как на эшафот, поражаясь лишь малой изобретательности устроителей, которые накрывали столы как по типовому проекту… И конечно, бутылки, бутылки, бутылки… Они теперь раздражали. Мы больше бы обрадовались холодному квасу. Но не могли огорчать гостеприимных хозяев.

Мы наливались до горла и выше, мы тонули, захлебываясь от переизбытка марочных вин, как захлебывались, по рассказу отца, наши солдаты, купаясь в бочках с вином, в дни победы, когда дорвались до винных погребов в Европе.

Слава богу, что речей теперь хватало с натягом минут на тридцать. И где-то после третьего района (в этот день!) нас повезли к самой границе республики, к Унгенам, обещая скорый и замечательный отдых.

Если бы мы были чуть потрезвей, насторожились бы при слове «замечательный», но сил что-то предвидеть уже не было.

Только на границе с Румынией единственный не спящий среди нас Андрей Стрымбяну, драматург, попросил остановить автобус и, глядя на противоположный берег реки, она же была и граница, воздел руки вверх и произнес патетически:

– О Румыния, родина моей родины, твой заблудший сын приветствует тебя!

Тут мы несколько очнулись, озирая из окошка узкую в зелени полосу вдоль реки с колючей проволокой и пограничными столбами.

– Так ты кто, румын, что ли? – сонно поинтересовались.

– Да, – отвечал он напыщенно. – Каждый из нас, обитающих здесь, немного румын…

– Ну, тогда я немного турок, – объявил наш азербайджанский друг Айлисли.

– А я – поляк… – добавил Адамович.

– А я – кержак, – промычал сибиряк Иванов.