Я оставил моих спутников и по узкой тропинке, меж оград, прошел чуть вверх и вправо, куда указывала стрелка. Могилу нашел за зеленью, необычную для поселкового кладбища, – серовато-красный мрамор, с таким знакомым мне профилем.

На мраморе чуть вразброс свежие цветы.

– Это Юля, – сказали за моей спиной. – Когда она в Коктебеле, сама их приносит. Каждый день по горам от Коктебеля двадцать километров… В другое же время по ее просьбе цветы приносит знакомая женщина из Старого Крыма. Но цветы, живые, здесь всегда.

Я и сам потом встречал Юлю в Коктебеле. Обычно она занимала комнатку в корпусе на втором этаже, с видом на Карадаг и с красавцем кипарисом у самой веранды…

На море бывала редко, уходила гулять в горы, всегда в одиночку. И ничего не боялась. А вскоре я узнал, что Юля покончила с собой. Судачили разное. Говорили о трудном и сложном времени, которого она не могла понять, о кризисе творчества, о фронтовой юности, наложившей особый отпечаток на ее жизнь…

Но я-то уверен: она ушла к нему.

Я огляделся: красивое местечко выбрали здешние жители для усопших: теплое, просторное, сухое. Особенно много здесь цветов.

Не знаю уж почему, но вспомнилась оранжерея на дальнем Севере. И редкий цветок монстеры, расцветший среди белой мертвой тундры… На него ходили смотреть люди…

Как немного, оказывается, и надо: посмотреть и увидеть красоту.

– А что же генерал Климочкин? Жив ли? – спросил я как-то Гринера.

– Да жив, жив, – отвечал мне все знающий Валентин. – Живет на даче в Краскове, под Москвой… Разводит цветы… Обожает отставник красоту. А вот георгины, как он утверждает, чтобы лучше цвели, надо поливать кровью… Что Климочкин и делает, покупая на малаховском рынке и взрезая живых кур… Но георгины у него и в самом деле какие-то гиганты: выше роста человека… И необыкновенно красивы…

«Может, и правда, – подумалось со страхом, – что вся эта красота взрастает на живой крови?»

Я нацедил в жестяночку и выпил… за цветы. Нет, не за георгины, а за те цветы, что приносит к могиле возлюбленного женщина.

Раздался шорох. Я прислушался, решил, что опять явился жирный кот. Но это была мышь. Она пробежала на уровне моего лица. И остановилась, потирая лапкой о лапку. Меня тут словно и не было.

Я сказал ей:

– Мышь, а мышь, тут кот тебя ищет!

Мышь перестала чиститься и уставила на меня бусинки глаз. Но быстро сообразила, что я существо беспомощное и голос – это все, что может от меня исходить.

– Ишь, какая сообразительная, – произнес я не без упрека. И почему-то добавил: – Ну чего уставилась: живу я тут, живу…

Был такой анекдот про человека, стоявшего в болоте…

Мышь убежала от моего голоса, а я остался стоять, поставив бутылку у ног, там было меньше половины. Разглядывая содержимое бутылки, я задумался: а правда ли, что живу тут?.. В склепе, расположенном ниже уровня земли? И не есть ли мой мир миром теней? А мои застольники лишь отблеск, отзвук прожитого…

Был на нашем курсе поэт и выпивоха Толька Леднев. Во время пьянок любил тушить окурки о клавиши пишущей машинки, так что букв не стало видно. Печатал он вслепую, и стихи у него выхо дили странные… Без многих букв, и оттого казались даже лучше.

Так вот лежит он на общежитейской коечке прямо в ботинках – такая у него вторая счастливая привычка – и рассказывает анекдот про себя… Мол, умирал Толька Леднев… – Это глаголет со своей койки Толька Леднев. И продолжает: – Вокруг него собрались родственники, друзья. Утешают: ладно, Толька, не горюй, все там будем! – Поднял Толька голову и спрашивает с надеждой: «А Кузнецов там будет?» – «Будет», – отвечают. «И Гладилин будет?» – «А как же!» – «И Приставкин?» – «И он тоже!» – «Значит, снова… пьянка!»

В застолье смех перекатывается волной и стихает вдали. А стол разросся так, что другого конца не видно. Как в праздники в доме лепят: один стол, другой, к нему кухонный, и журнальный, и даже тумбочку… Чтобы всем хватило места…

Так и живем от стола к столу, и если заглянуть в семейный альбом, сплошь застолья, будто и не было серых будней… Словом, этапы большого пути…

Теперь я могу еще увереннее утверждать, что пьют везде. Даже в лифтах. И конечно, при всех режимах. Мы и царей-то своих тоже, что и генеральных секретарей, запоминали зачастую не по их деяниям, а по водке, которой они нас кормили.

О «Петровской» не говорю, умел поддавать царь Петр Алексеевич и подпаивать любил… Небось какому-нибудь Меншикову за пазуху лил, если тот противился… И плохо кончил.

Такая же привычка была у лучшего друга всех алкоголиков Джугашвили… Иосиф Виссарионович любил застолья и любил накачивать собратьев по партии, хотя сам пил умеренно. Но особенно подозрительно относился к тем, кто отказывался при нем пить. Верный продолжатель Ленина, который пытался при жизни вводить сухой закон, Сталин не пошел по его пути и усидел на троне.