Безусловно, кто применяет такие штуковины сразу везде, а значит, по чуть-чуть, тот уже заранее проиграл. Централизация усилий, как и в экономике. ОТ сводятся в батальоны, а лучше в бригады. Отдельные огнеметно-танковые бригады – вот как это называется. В каждой – пятьдесят девять танков. Много? Может, и не слишком, но если очень надо, почему не сосредоточить в одном пространственно-временном отрезке две-три или более бригад? Горючку можно метать прицельными одиночными выстрелами, а можно очередями, по пять выстрелов зараз.

Повоюем, господа американцы! Доставайте базуки, начинаем поливать!

И еще раз скажу: время – вещь относительная. Уплотняется оно или растягивается резинкой нервущейся жевательно-однотонной, все от обстоятельств и зоны восприятия зависит. И, может, не могу я представить, но уж вполне душой приемлю состояния, подобные сингулярности, когда вечности и мгновения неизмеримо мизерные прессуются в общую безрадостную и безсобытийную кучу-малу. Вот он, живой пример-доказательство, перед глазами.

Только двадцать минут назад сидел капитан-лейтенант Баженов в теплом, сухоньком помещении, досаждали ему всяческие малые жизненные несчастья: прямой начальник Евгений Ильич; технические гении, возомнившие из себя богов; ручка перьевая, пятна ляпающая где ни попадя, да писаря непослушные, только спящие и жрущие. Еще, конечно, давило предчувствие грядущих неприятностей, ну так это и сейчас никуда не делось, даже более уплотнилось, перейдя из чисто абстрактных рассуждений в ощутимую всеми чувствами материальность.

Теперь не присутствует рядом капитан первого ранга Скрипов, даже в зоне зрительной видимости не наблюдается; нет в непосредственном окружении технологически сложного, непонятно как функционирующего мира, могущего управляться лишь специальными, таинственным образом обученными людьми; и совсем не плавают поблизости ручки перьевые, не приспособлены, видимо, для автономных заплывов; и тех, кто должен по штатному расписанию в чернила их макать, тоже почему-то нет. И что же, думаете, Баженов возрадовался такому успешному устранению из жизни всех досаждающих неурядиц? Ничуть не бывало, человек есть неблагодарное и очень забывчивое существо.

А почему, спрашивается, так? Да потому, что на смену одним горестям пришли другие, а поскольку эти другие совсем свеженькие, душа к ним еще не притерпелась, те старые – черви, уже проделавшие в мозгу норы, вспоминаются с ностальгической тоской и благоговением. К тому же те, что сейчас, грозят не просто неприятностями, а роковым и скорым обрывом общения со всякими неприятностями вообще.

А еще эти новые, посланные судьбой или случайностью неприятности, набросившись скопом, абсолютно не оставляют времени думать, по крайней мере пока. Сейчас надо бороться за жизнь.

С чем бороться? Да вот хотя бы с тонким слоем мазута, обильно покрывающим воду. Нужно выбраться из него поскорее, потому как такой же слой присутствует сейчас на непокрытой голове, лице и одежде капитан-лейтенанта, и если полыхнет поблизости зажигательный снаряд, встанет вокруг Баженова огненный вал. Да, можно будет нырнуть, уйти от жара в холодный сумрак, но долго ли Баженов сможет маскироваться рыбой? Наверное, очень недолго, от силы – минуты две.

Но надо плыть еще быстрее, потому как, кроме огнеопасного окружения вокруг, там, позади, висит, упираясь в облака, чудовищная железная статуя – обелиск канувшим и еще живущим техническим гениям – эдакий наклоненный под сорок пять градусов небоскреб, прихотью судьбы очутившийся в синем море-океане – задирающаяся все выше и выше корма «Советского Союза». И прут в небеса чудовищные винты, однако как они мизерны, глядя отсюда. Если бы было время соображать да сопоставлять, то можно было бы припомнить наблюдаемые ранее айсберги Антарктиды. Возможно, в представленном сейчас зрелище размеры даже миниатюрней, но, за счет соотношения длины и ширины, эффект достигается обратный. Кроме того, здесь нет статичности покоящихся в воде гор – идет постоянное нарастание высоты, благое стремление к завершенности – вертикали. Вот этого последнего и надо бояться. Когда критическая точка – апофеоз роста – будет достигнута, время снова спрессуется, и вся эта новая Вавилонская башня начнет разгоняться вниз – эдакий курьерский поезд весом в шестьдесят пять тысяч тонн. А за ним, заполняя пустоты, ринется Ниагара. И когда тебя всосет метров хотя бы на сто – а что, собственно, помешает на двести или километр? – никакие сверхчеловеческие усилия более не вытащат тебя на свет божий. И если ты будешь еще в сознании, то тем хуже для тебя. А потому надо плыть, пока есть случай, увеличивать дистанцию от грядущего кошмара.

Сегодня генерал Уруков умудрился заарканить на свою трехэтажную дачу крупную «рыбу» – академика Сулаева. Теперь они распивали чаек на шикарной лоджии, сравнимой по габаритам со стандартной двухкомнатной квартирой. Дача была вторым необходимым и строго обязательным для российского генерала предметом престижа, после паутины служебно-неслужебных связей с вышестоящим командованием. Первое было, конечно, самым важным, поскольку без оного не получалось становиться генералом, а следовательно, возможности иметь второе.

– Послушайте, Адам Евсеевич, – задушевно пел соловьем Уруков, – вы, конечно, не какой-нибудь футуролог, но все же, как вы считаете, эта экспансия будет расширяться далее?

– В вас, Вадим Гиреевич, сидит неуничтожимый джинн, – улыбаясь, ответствовал академик, пуская в лицо Урукова зайчики отражения от толстенных линз своих массивных окуляров. – Этот джинн-привидение сидит в каждом военном, могу вас уверить. Знаете, что это за джинн?

– Интересно.

– Идея о том, что вооруженное покорение земного шара достижимо.