Вскоре отроковицу стали волновать новые заботы: ведь отец сговорил её за правителя Византии — императора Константина Дуку — и отправил с пышным свадебным поездом в Царь-град. Но судьба не улыбнулась девице: ехала и плыла она около двух месяцев, а за это время греки совершили у себя государственный переворот, Константина свергли и насильно постригли в монахи. Так что он жениться уже не мог. Опозоренной Янке ничего не оставалось, как вернуться обратно. Больше замуж её не брали, и она, основав на деньги отца Андреевский женский монастырь, стала его игуменьей.

Впрочем, духовное призвание не мешало ей ненавидеть по-прежнему Анну и её детей. И особенно — Евпраксию, уродившуюся писаной красавицей. Ведь саму Янку Бог не наградил ни пригожестью, ни изяществом. «Эта замарашка неожиданно стала германской самодержицей?! — рассуждала игуменья. — Господи, помилуй! Все мужчины одинаковы: что отец, прельстившийся глупой, но смазливой куманкой, что германец Генрих...» Слава Богу, вскоре немец понял свою ошибку и прогнал Опраксу. А она, распутница, обвинила его же в ереси! Сука-волочайка! Ни стыда, ни совести!

И когда келейница Серафима доложила матушке, что пришла её младшая сестра, Янка недовольно спросила:

— Катя Хромоножка? Что ещё ей надо?

— Нет, не Хромоножка — Опракса.

Настоятельницу от этого имени даже передёрнуло:

— Как она посмела? Не желаю видеть.

— Говорит, с благословения самого митрополита.

Догадавшись, что её объехали на кривой козе, Янка сжала кулаки:

— Ах она паскуда! Прорвалась к Никифору... и своими чарами... грек не устоял... Ну, понятно! — и ругалась довольно непристойно несколько минут.

Переждав очередную тираду, Серафима хладнокровно осведомилась:

— Что же ей сказать?

— Прогони ракалию в шею.

— Неудобно, матушка. Будет жаловаться их высокопреосвященству.

— Ну и пусть. Мне не больно страшно. Ничего не сделает, только пожурит.

— Для чего же затевать распрю на пустом месте? Можно тут решить.

— Не учи меня! Я не допускаю к себе падших женщин! Выстави ея. Слышишь, выстави!

Уходя, келейница проворчала:

— А Господь наш Иисус Христос допускал...

Янка вспыхнула:

— Что такое? Что ты там бубнишь?

Посмотрев на неё из-под седоватых бровей, Серафима ответила:

— Ничего, вырвалось нечаянно.

— Нет, скажи.

— Говорю — нечаянно.

— Повтори немедля!

Та, поколебавшись, решилась:

— Иисус Христос допускал к себе падших женщин. И учил: их раскаяние во сто крат дороже, чем моление праведниц.

Настоятельница спросила:

— Не рехнулась ли ты, сестра? Упрекаешь меня в отступлении от истинной веры?

— Я не упрекаю. Я напоминаю.

— Прочь иди. Мне казалось, что ты умнее. И тебя околдовала эта паскудница?.. — Но когда келейница собиралась уже выйти за порог, бросила надменно: — Хорошо, так и быть, пригласи ея. Пусть изложит просьбу.

Евпраксия и вправду напоминала кающуюся Магдалину: бледное осунувшееся лицо и круги под глазами, чёрная накидка и опущенные долу глаза. Настоятельница отметила про себя — не без доли злорадства: «Подурнела-то как! Постарела даже. Тридцать семь не дашь. Сорок семь — пожалуй...»

— Здравия желаю, сестра, — поклонилась Ксюша.

— Здравствуй, здравствуй, коли не шутишь. Что сказать желала? Для чего ходила к митрополиту?

Та ответила кротко:

— Била ему челом. Чтоб на постриг благословил.

Янка рассмеялась ехидно:

— Ты — в монашки? И хватает совести?

Покраснев, Опракса произнесла:

— Бог ко всей пастве милостив. В том числе и к заблудшим тварям. Отчего же я, даже не заблудшая, а бездольная просто, не могу надеяться на спасение?

Но игуменья отразила её наскок:

— Раньше о спасении надо было думать. Не надеяться на всемилостивого Всевышнего. Бог не только милует, но и воздаёт по заслугам. И таким, как ты, нет прощения.

— Да каким «таким»?

— Снюхавшимся с дьяволом. Христопродавцам. И еретикам.

Посетительница воскликнула:

— Как ты можешь судить об этом, если даже не знаешь всей моей гистории?

Янка хмыкнула:

— Мне твою гисторию слушать недосуг. Есть дела важнее.

— Значит, митрополиту, первосвятителю, был досуг, а тебе, получается, нет? Значит, слово его для тебя — звук пустой? Память о батюшке нашем, Всеволоде Ярославове, внуке Володимера Святого, давшем благословение отеческое на моё венчание с Генрихом, так — пустое?