Далее епископы проголосовали, и вердикт был поддержан единодушно. Папа объявил часовой перерыв в работе собора.

— Поздравляю, ваше величество, — наклонилась к Евпраксии Матильда. — Мы блистательно выиграли. Стёрли неприятеля в порошок.

Русская сказала печально:

— Знаете, графиня, у меня в душе нету радости. Я отныне не «ваше величество», так как сделалась бывшей женой низложенного правителя... Мы навеки разлучены. И от этой мысли у меня темнеет в глазах, а на сердце камень. — Адельгейда заплакала — как-то беззащитно, по-детски.

— Ну, не надо, не надо, душенька, — постаралась успокоить её тосканка. — Вы же сами знаете, что за человек Генрих. Вам не суждено примириться. А зато выступлением на соборе вы освободили Европу от негодяя. Совершили благородное дело.

— Может быть... Но какое мне дело до Европы, если кончились надежды на счастье?..

Подошедший Конрад подтвердил Опраксе своё предложение — переехать к нему в Павию, поселиться в королевском дворце. Та благодарила итальянского короля, промокая слёзы. Вместе с маркграфиней села в паланкин и, задёрнув шторки, чтобы скрыться от взглядов любопытных, удалилась за городские стены Пьяченцы.

А церковный собор, проработав несколько дней, так и не пришёл к соглашению — надо ли идти Крестовым походом в Палестину. Мнения разделились, и противников акции, говоривших, что Сам Христос не одобрил бы кровавой войны, пусть и против неверных, пусть и во имя веры, за Гроб Господень, набралось немало. Урбан нервничал и в конце концов отложил рассмотрение этого вопроса, предложив собраться чуть позже, на юге Франции, в Клермоне, зная, что французское рыцарство хоть сейчас готово сражаться. И тем более что в Пьяченцу почему-то не прибыл Готфрид де Бульон, на которого Папа делал ставку в будущей кампании (римский понтифик надеялся, что, выступив в Клермоне, здоровяк бургундец сможет изменить ситуацию в пользу военных действий).

Эхо церковного собора прокатилось по всему континенту. О разводе в императорском доме говорили-судачили повсеместно. Показания бывшей государыни обрастали невероятными, фантастическими деталями. Якобы во время посвящения в николаиты были совершены ритуальные убийства христианских младенцев, и участники пили их горячую кровь; что развратный Генрих жил со всеми своими детьми и домашним скотом; что епископ Рупрехт постоянно ходил в сопровождении чёрной собаки и чёрного зайца, превращаясь по ночам в неясытя, и питался мышами; а ещё, мол, у николаитов в потаённой пещере был воздвигнут идол в виде деревянного старика, на которого натягивали свежесодранную человеческую кожу, а в глазницы вставляли по карбункулу. От подобных рассказов у людей поднимались волосы дыбом.

Весть о церковном отлучении и низложении вскоре докатилась до императора. Он узнал о допросе супруги, о ходатайстве германских епископов и предательстве аббатисы — Адельгейды-старшей. Ярости монарха не было границ. Прыгнув на коня, он с десятком своих соратников поскакал в Кведлинбург. Прямо верхом все они вторглись в монастырь и затем попали к настоятельнице в покои.

— Мерзкая ракалия! — закричал Генрих, брызгая слюной. — Я предупреждал: не мешай мне и не вреди. Ты меня не послушалась. И теперь поплатишься.

Самодержец и его молодцы распластали несчастную на столе и держали крепко, а придворный шут короля, гнусный карлик Егино, сладострастно насиловал её больше получаса.

Удовлетворившись безумным зрелищем, венценосец моментально остыл и уехал из Кведлинбурга в Гарцбург — забываться от всех напастей в мозельском вине и бесчисленных любовных утехах.

Постепенно Манефа начала привыкать к своему незрячему положению. Научилась обслуживать себя без чужой помощи, подниматься и спускаться по лестницам, выставляя вперёд деревянную трость, чистить крупные овощи к обеду. Даже начала иногда улыбаться. А всю верхнюю часть лица прикрывала чёрной шёлковой лентой, что была завязана под платком.

Евпраксия на первых порах ни на шаг от неё не отходила, обучала всему и служила поводырём. Та стеснялась, говорила, что это лишнее. Но сестра Мономаха не соглашалась:

— Ах, о чём ты? По моей вине потеряла очи.

— Да какая ж твоя вина, милая Варвара?

— Потому как лезли с целью моего ослепления.

— Ну, во-первых, до конца ещё не понятно. Во-вторых, даже если так, грех на них, а не на тебе.

— Если б мы с тобою не меняли лежанки, а заделали бы щель в оконце, ты осталась бы в здравии.

— Что же задним числом кручиниться! Сделали как сделали. И мои глаза больше не вернёшь. Раз уж Бог мне послал это испытание, значит, поделом. Каждый должен нести свой крест, как бы тяжело ни казалось. Сетовать грешно. Надо думать о будущем, а не о прошедшем.