— Погоди, не спеши, не переживай. От волнений теряешь зрение больше. Время лечит. Мал-помалу очи придут в порядок.

— Совестно, Варварушка, — сетовала та. — Быть нахлебницей у моих сестёр.

— Ты ж не виновата в случившемся. С каждым такое может произойти. А христианский долг сильных и здоровых — печься о недужных и страждущих. Нам такая забота только в радость.

— Можно подумать, что ты не страждешь.

— Ну, во-первых, в последние седмицы меньше — мне в Печерской обители славно. Во-вторых, не больна глазами и ничем иным. Коли заболею — и мне помогут.

Вечерами, при зажжённой свече, Евпраксия читала вслух греческие книги, взятые в митрополичьей библиотеке, а Манефа слушала, иногда просила растолковать сложные места; получившая хорошее образование в Германии, Адельгейда объясняла уверенно. Часто к их посиделкам присоединялись остальные монашки, предаваясь богословским и житейским беседам. А на Яблочный Спас Евпраксия и Манефа, отпросившись у Феоктиста, посетили Вышгород, навестили княгиню Анну и увиделись с Катей Хромоножкой и Ваской.

Дочка Паулины сильно подросла, прямо повзрослела, говорила складно и ни капельки не стеснялась. Подарила приёмной матери вышитую ею собственноручно подушку — куст шиповника с красными цветами. А Опракса вручила девочке небольшое серебряное колечко с бриллиантиком, в детстве подаренное ей князем Всеволодом.

И сестре Манефе в Вышгороде очень понравилось, от души благодарила Варвару на обратном пути. Та кивала рассеянно: думала о словах, сказанных по секрету Хромоножкой.

Катя выглядела неважно: похудела, осунулась и напоминала подбитую птицу. На воде и хлебе больше не сидела, ибо митрополит, от Владимира Мономаха узнавший о бесчинствах Янки, запретил той измываться над сёстрами; но подспудные тычки и уколы Катя ощущала всё время.

— И сестра Серафима оказалась в немилости, — говорила монашка. — Из келейниц перевели ея в скотницы — убирать навоз из свинарника. Лишь за то, что тебе сочувствовала когда-то.

— Кто ж теперь в келейницах?

— Ясно дело, кто: Харитина, Харя.

— Ух, змея подколодная! Ядом так и брызжет. Я боялась принимать от нея еду.

— Я бы тоже не приняла — слава Богу, что меня до последнего хлебом и водой Серафима снабжала.

— А когда Володюшко спас меня, визгу было много?

Хромоножка замахала ладошками:

— Ой, не то слово! Серафима баяла, будто Янка бегала к самому Никифору, всё желала возвратить тебя к нам. Ничего не добилась, лишь, наоборот, получила повеление выпустить меня на свободу. — Наклонилась к уху и добавила шёпотом: — Сёстры говорили — Янка поклялась, будто не оставит тебя в покое даже у Феоктиста.

— Ну, уж это — дудки, — рассмеялась Ксюша. — Руки коротки.

Катя продолжала вполголоса:

— Ох, не зарекайся. От нея всего можно ожидать. Пребывай начеку. И особливо — не ешь незнакомой пищи.

— Что с тобой, сестрица? Ты и в самом деле считаешь?..

Та ответила, опустив глаза:

— Бережёного Господь бережёт...

— Ну, не знаю, право. Ты сгущаешь краски.

— Осторожность не помешает, душенька.

Да, сестре Варваре, прежней Адельгейде, было от чего призадуматься. И особенно страхи возросли на Медовый Спас: ей прислали от келейника Феодосия приглашение появиться в настоятелевых палатах.

— Для чего ж такое, не знаешь? — удивилась Ксюша, обращаясь к посыльному — мальчику-послушнику.

— Два бочонка мёду прибыли в подарок из Янчина монастыря.

— Как — из Янчина? — вздрогнула Опракса.

— Из Андреевской обители, значит. Для тебя, сестра, и владыки Феоктиста.

— Господи, помилуй! — вся похолодела она. — Это ж неспроста!

— Ясно, неспроста, — подтвердил разговорчивый паренёк. — А по поводу праздника.

— Да, хорош праздник, ничего не скажешь! — И помчалась предупредить келейника о возможной опасности.

Тот сидел за столом и, блаженно улыбаясь, ложкой намазывал на хлеб светлый липовый мёд из глиняной плошки. Покивав, поведал:

— На бочонках имелись берестяные записочки, чей который, да они в пути-то слетели. Я уж выбрал сам, поразмыслив здраво: маленький себе взял, а большой тебе уготовал. Вишь: не вытерпел и попробовал с ходу. Знатный мёд! Присоединяйся, Варварушка.

— Благодарствую, брате, только мы с утра уж с сестрицами мёду наелись вдоволь. — Евпраксия стояла ни жива ни мертва и старалась не думать о зловещем. Только неожиданно попеняла: — Думаю, что Янка предопределила иначе — меньший мне, а большой игумену.

Феодосий легкомысленно отмахнулся:

— Не имеет значения. Мы и этому дару рады, ты же свой можешь разделить между сёстрами. Брат Парфений донесёт бочонок до келий.

— Буду очень рада. — И ушла от келейника с камнем на душе.

Прежде чем позволила остальным монашкам лакомиться мёдом, настояла, чтобы дали на пробу дворовой собаке. Удивлённые инокини исполнили. Жучка с удовольствием слопала миску с угощением и не только не умерла, а, наоборот, сделалась живее и ласковее, чем прежде. Подождали до завтра, потом и сами угостились в охотку. Мёд действительно оказался славный: в меру вязкий, не особенно приторный и безмерно душистый. Ели и нахваливали от сердца. Евпраксия думала: может, зря клепала на Янку? Нет, она, конечно же, злыдня, но ведь не убийца. И прислала мёду в знак их примирения, осознав ошибки. Надо бы послать ей грамотку с благодарностью...