Вскоре партия вновь предупредила о готовящейся войне. На улицах и площадях городов и сел Болгарии были расклеены листовки, изданные парламентской группой Болгарской рабочей социал-демократической партии тесных социалистов:

«Рабочие! Правительство, которое под прикрытием нейтралитета тайно подготовляет включение Болгарии в европейскую войну, раскрыло свои намерения. Оно опубликовало турецко-болгарское соглашение, которое безвозвратно толкает Болгарию в лагерь одной из воюющих группировок, в лагерь Австро-Венгрии и Германии. Одновременно правительство открыто заявляет, что для Болгарии наступил момент действовать. С этой целью оно явно порывает с нейтралитетом. Дни мира в Болгарии сочтены. Рабочие! Против этой предательской и народоубийственной политики болгарской буржуазии и монархизма Рабочая социал-демократическая партия борется с самого начала европейской войны, и с величайшей энергией. Рабочий класс, поддержанный широкими народными массами, на тысячах собраний, проходящих по всей стране, протестует против войны и выражает твердую волю болгарского народа сохранить мир и жить в братском согласии со всеми соседями… Мы заявляем: ничто не разделяет балканские народы. Во взаимно истребительную войну бросили их капиталистические и династические интересы имущих классов и династий. Спасение балканских и европейских народов от ужасов бушующей мировой войны — в свержении капитализма и его спутников: милитаризма и империализма… Долой войну! Да здравствует мир!»

Под листовкой стояли подписи известных рабочих депутатов: Димитра Благоева, Георгия Киркова, Христо Кабакчиева, Басила Коларова, Георгия Димитрова.

10 сентября 1915 года была объявлена всеобщая мобилизация [19] .

В этих условиях перед правительством Фердинанда встала первейшая задача — задушить пропаганду Рабочей партии. С этой целью была введена жестокая цензура, закрыты рабочие издания, арестована и брошена в тюрьму большая часть активных рабочих деятелей. Изданы секретные распоряжения установить слежку за Благоевым, Кирковым, Коларовым, Кабакчиевым, Димитровым. Сфабриковано обвинение членов парламентской группы Болгарской рабочей социал-демократической партии тесных социалистов «в государственной измене». Дело было прекращено только в конце войны в результате общей амнистии.

Тысяча девятьсот семнадцатый год.

Поезд натужно тянется по живописному ущелью. Монотонно тарахтят вагоны, набитые солдатами и военными грузами. Здесь уже давно не видели такого длинного и перегруженного состава. Вагоны открытые, и дождь заливает прижавшихся один к другому солдат-отпускников. Накрывшись палатками и шинелями, они сидят на мешках и ранцах, курят и ругают ненастную погоду. Одни от скуки поют, другие говорят о доме и неубранных полях. Над мокрыми палатками вьется легкое испарение и слышится запах чеснока, портянок и водки. Почти в каждом солдатском ранце — по манерке лютой сливовицы для обогрева и веселого настроения.

В середине эшелона, между открытыми платформами, был прицеплен совсем новый классный вагон. Выглядел он белой заплатой на замызганном костюме. На остановках солдаты проходили мимо него быстро и с опаской.

Солдаты не могли понять, почему их набили в открытые деревянные корыта. Если бы еще была хорошая погода, а сейчас человек может сгнить под этим проливным дождем: идет, идет, идет…

Классный вагон был почти пустым. В коридоре у Открытого окна стоял, покуривая, невысокий полковник. Из соседнего купе вышел человек в гражданской одежде, с черной бородой и курчавыми волосами. Подойдя к полковнику, он сказал:

— Скверная погода, господин полковник, неожиданно похолодало, будто осень наступила. Замерзнут ребята.

Полковник не ответил. Он не любил гражданских. Их компания точно оскорбляла его.

Бородатый человек вынул коробку сигарет и предложил полковнику:

— Курите?

— Нет! — процедил полковник и удалился в свое купе.

Штатский стал у окна и задумался. Перед ним мелькали будки путевых сторожей, брошенные нивы, неубранные снопы.

Шум и крики, несшиеся с открытых платформ, не стихали:

— Эй, Ганю, уж очень ты развеселился! Не на свадьбу ли едешь?..

— А как же! Приглашен самой молодайкой!

— Эй, вы там, не кричите, разбудите господ!

— Пусть не спят так долго. Уже за полдень перевалило.

— Давай, давай! Кто хочет спать, пусть сидит дома…

— Ну-ка, вставай, сват, тряханем рученицу! А ты, парень, давай веселей!

Загудела гайда, подхватил кларнет, да так звонко, словно решился заглушить ее. Полилась по мрачному ущелью, под низким дождливым небом мелодия, то отчаянно веселая, то задумчиво грустная. А в такт музыке то хлопали в ладоши, то задорно кричали;

— Держись, кум!

— Гуляй, сват!

— Быстрей!

— Быстрей!

Заливается гайда, не отстает кларнет. Весь эшелон пришел в движение. Повставали солдаты в соседних вагонах, посбрасывали плащ-палатки, уставились на танцующих. Залюбовался и тот, в гражданском платье, что ехал в классном вагоне. Уже давно догорела его сигарета, а он все стоял у окна. Буйная музыка и разудалое солдатское веселье унесли его к чему-то милому, родному, близкому…

— Поручик! — прозвучал раздраженный голос полковника.

Из соседнего купе выскочил молодой офицер. Щелкнув каблуками, он ответил:

— Прикажите, господин полковник!

— Пусть замолкнет эта гайда.

— Слушаюсь, господин полковник.

— И чтобы никакого шума, никаких криков! Понятно?

— Понятно!

Поручик бросился выполнять приказ.

Гайда и кларнет замолкли. Стихли крики. Слышался лишь стук колес да шум летевшего навстречу поезду дождя.

Эшелон прибыл на станцию. К вагонам бросились десятки солдат-отпускников, возвращавшихся на фронт. Они лезли в вагоны, кричали, ругались, подбрасывали друг другу мешки, ранцы… За несколько минут перрон опустел. Только трое солдат со своим еще хромавшим после ранения товарищем суетились возле вагонов, сопровождаемые маленькой женщиной с ранцем хромого. Всюду им говорили: «Нет места, идите дальше!»