Игра мгновенно прекратилась. Каждому хотелось подержаться за руль, проверить звонок, толкнуть ногой тугие шины. Один лишь Санька остался безучастным. Растянувшись на траве, он будто и не заметил появления Славки с его роскошной машиной.

— Царский выезд! — не скрывая зависти, промолвил Юрка.

— М-да...— почесал затылок Олег.— А мне в день рождения купили нательный крестик. Хорошо иметь папой Бродского!

Разумеется, Керзон также сказал свое слово:

— Мосье, сколько стоит ваш рысак?

— Лавочник лавочника видит издалека. Факт! — изрек Степа.

— Лавочник, лавочник! — передразнил Корж, протирая носовым платком и без того ослепительно блестевший руль.— Не всем же быть рабочими. Все бы тогда с голоду подохли.

Лежавший на траве Саня сразу оживился, он приподнялся с земли и, нюхая растертые в ладонях травинки, в упор посмотрел на Славку:

— Могу тебе ответить.

– Выходит, без нэпманов нельзя существовать? — вмешался в разговор Олег Весенний.

— Ты, Красавчик, дай Саньке сказать.

Все знали — немногоречивый Санька редко вступает в перебранку, но уж если решил ответить Коржу, то сделает это лучше нас всех. Он смело и спокойно глядел на Коржа..

— Ты, конечно, не читал «Мартина Идена»? — Санька глубоко вдохнул в себя аромат травы.— Лучшая книга Джека Лондона. Там знаешь что сказано? Если бы каждый трудился два-три часа в день, человечество даже уборные сооружало бы из золота.

— Здорово! Клозеты? — переспросил капитан Федор Марченко.

— Ничего удивительного,— продолжал Санька.—Подумай, сколько людей трудятся для того, чтобы накормить Славку, его сестер, их мужей и деточек, их прислугу.

Корж не сразу сообразил, к чему ведет Санька.

— Им подавай па стол булку, масло, икру, творог, мясо, молоко, фрукты, лучшие вина. К тому же они не могут обойтись без граммофона, рысаков, велосипедов.

— А мы на это ни у кого денег взаймы не берем.

— Я так и говорю,— невозмутимо согласился Саня.— Набить твое брюхо нелегко. Ох и много людей гнут на вас горб!

— А мы их бумагой, чернилами, красками обеспечиваем.

— Ну да,— не стерпел я.— Твой «пахан» разве своими руками бумагу делает? Он ее покупает, а затем втридорога перепродает, ну, скажем, как Керзон дамские подвязки. Спекулянты!

У Коржа глаза стали узкими, как щелочки, бычья шея побагровела, лицо перекосилось от злости. Давняя неуемная злоба против меня пробудилась в нем с повой силой.

— И до чего ж у тебя душа завидущая, голодранец! — Он подступил вплотную.— Твой «пахан» — нищий, и выходит, что я в этом виноват. Ему, конечно, хотелось бы иметь такой магазин, как у нас.

— Не думаю. Чем в нэпманах ходить, лучше с голоду пухнуть,— пробурчал я.

Тут уж Косой не выдержал и пошел на меня.

— Бросьте, петухи,— пытается унять нас Олег,— и охота вам стукаться!

— А ты не суйся,— повелительно бросает капитан, и его замечание служит сигналом к поединку. Я слышу биение своего сердца, чувствую, как бледнею. Коварный Славка постарается первым нанести удар, от которого, пожалуй, зависит исход поединка. Косой выше меня на полголовы и шире в плечах, его кулак напоминает боксерскую перчатку, он легко выжимает двойник (Двухпудовая гиря) одной рукой. Единственное мое преимущество — ловкость, свойственная форвардам и выработанная тренировками по боксу. Низколобый, остриженный в скобку, Славка держится подчеркнуто небрежно. Это выводит меня из равновесия, и я отчаянно бросаюсь на него. Он легко парирует удар моей левой руки. В этом его просчет. Я ведь не левша, взмах левой только отвлекает противника, я молниеносно ввинчиваю под его челюсть правый кулак. Что-то хрустнуло. Мне становится страшно, ведь я не намеревался огреть его с такой силой.

— А-а-а! — завыл Косой и схватился за челюсть. Ко всему он еще прикусил язык.

Стою в страшном напряжении, готовый ко всему. На Черноярской господствует право сильного. И вдруг между нами кто-то вырастает.

— Пойдем домой,— слышу я голос отца.

Как он попал сюда? Неужели уже закончилась смена? Никто не нарушает напряженной тишины. Славка отходит в сторону. Низко опустив голову, шагаю чуть впереди отца.

Старик молчит, разглаживая свои аккуратно подстриженные усы. Мне становится невмоготу от его молчания, уж лучше дал бы мне по шее. И вдруг он начинает заразительно смеяться.

— Ох, стервец,— задыхается он и устало опускается на скамейку у наших ворот.— Ну и разукрасил ты его! И откуда ты такой в нашей семье?

— Тебе видней, папа.

— Он против тебя, что слон против моськи. Думал — задавит одной своей тяжестью, весом распластает, а он половину языка проглотил.

Теперь мы хохочем оба. Опомнившись наконец, он напускает на себя серьезность.

— Приведи себя в порядок. Мама не очень порадуется такому виду.— И он протягивает мне свою жестяную расческу, всегда торчащую у него из кармана спецовки вместе с кронциркулем.