Шрифт:
Раз вы этого прямо-таки требуете».
Устами младенца глаголет истина:
«Ошибки нет».
Парнишка, сидящий за приемной стойкой, повторил дважды, словно выучил это наизусть:
«Ошибки нет: мужчина, занимавший тринадцатый номер, уехал. Да, он расплатился по счету. Нет, он не просил ничего передать. И ничего не оставлял. С Новым годом».
Ей больше не удается почувствовать себя целой. Лежа в большой постели, она проводит рукой по лбу, трет глаза, с силой надавливая на веки пальцами. Ее челюсти – словно две изношенные пластины. Вкус горечи во рту не проходит. Бланш ужасно страдает, ей хочется стонать, но ни один звук не выходит из ее горла, голос убегает, вытекает из нее. Это неудивительно, ведь Бланш стала похожа на дуршлаг, она вся сочится через дыры в собственной горящей коже. Исчезает на глазах. Наконец, настало время осознать, что она перестала быть собой без… Без чего? Давай! Скажи! Наберись мужества! Без этого взгляда, от которого все внутри тебя таяло? Ее живот глубоко несчастен без спины, к которой он прижимался с таким ощущением счастья, ее рука тщетно ищет губы, которые гладили ее пальцы, все ее существо горько оплакивает его. Она пытается найти выход, чтобы скорее заткнуть все дыры, залатать их, заделать, замазать, попытаться удержать то немногое, что у нее есть, избавиться от боли. Итак, что у нее есть? Что принадлежит только ей? Что делало ее ею? Раньше. До сих пор. Поторопись.
Твоя жизнерадостность, часто беспричинная, когда ты встаешь утром с кровати.
Твое желание выудить слова в горле тех, кто отвык их произносить, вытащить их на поверхность, шаг за шагом, осторожно, цепляя друг за друга.
Твое тело, которое всегда любило танцевать с другими, ты даже не знаешь почему.
И
твой
маленький
синий
чемодан.
Бланш сознает, как ее тело ползет на четвереньках к двери, до ниши, куда она поставила чемодан несколько недель назад. Она нащупывает его в темноте, хватает и изо всех сил прижимает к груди. Металлические замки впиваются ей в грудь, она втягивает живот, сутулит плечи, желая сильнее вжать синий чемодан в свое сердце, и он коробится, хрустит; невзирая на боль, Бланш сжимает его еще крепче, кусает губы, ей необходимо ощутить его в своей плоти, она стоит на коленях, чувствуя, как кожа живота прилипает к спине, и наконец, сквозь зубы, из ее рта вырывается крик. Утрамбованный песок ее детства с грохотом прорывает вода.
Спустя мгновение четыре стены комнаты раскачиваются вокруг ее искаженного рыданием лица. Пик. Пок. Пик-пик-пик, пок-пок-пок. Ее плечи подскакивают, словно град, бьющийся об железную крышу ее сердца. И вот она уже плачет всем своим телом.
Они ее ждут, молча собравшись вокруг стола. Интересно, как давно? Дверь комнаты, где проходят занятия творческой мастерской, затворяется за спиной молодой женщины.
«У вас торжественный вид. Мне сесть в центр? Похоже, командуете здесь вы. Я никогда еще не приходила последней. У нас с вами не больше двух часов, вы правы, Габриэль. И все надо делать вовремя, совершенно верно. Как странно вы на меня смотрите… У меня такое ощущение, что вы взвешиваете каждое мое слово. Это я вас этому научила? Надо же, похоже, я перестаралась. И лишилась ваших улыбок. Неудивительно, сейчас я лишена всего».
Од ворчит при виде пакета, который Бланш только что положила на стол.
«Вы просили меня принести какую-нибудь личную вещь. Да, это она: чемодан. Он не очень большой и не очень тяжелый. Но все же. Мы… можем заглянуть в него позже? Я настаиваю. Поскольку вы еще попросили что-нибудь вам почитать, не так ли?»
Од устраивается поудобнее в своей инвалидной коляске, Станислас разглядывает название книги, которую Бланш держит в руке, и недовольно морщится.
«Нет, Станислас, я не принесла роман Бальзака, не сегодня. О, не смотрите на меня с таким упреком! Главное, что я принесла книгу, так ведь? Так вот, я выбрала стихотворение. На самом деле, выбор оказался легким. Я ведь следовала правилу: что-нибудь личное.
Хотите, чтобы я встала? Хорошо. Такое ощущение, что передо мной сидит жюри. Да, Од, речь идет об этой книге. На этой странице. Вот на этой. Итак. Я…
Я сейчас прочту вам стихотворение. Вы очень любите поэзию, Жанна, я слышу, как вы шепчете на ухо Рене: „Поэзия – это красиво“. Придвигайтесь ближе, так вам будет лучше слышно. Это начинается так.
Вот.
Итак, начинаю…»
Ее голос становится настолько тонким, что ее нетерпеливым подопечным кажется, что он вот-вот оборвется и умрет, но механизм в глубинах ее тела снова включается и через пару секунд возвращается в нормальный ритм. Бланш, встав по стойке «смирно», читает механическим голосом:
Он налил себе чашку кофе,Долил в него молока;Потом он добавил сахарВ чашку с утренним кофе.Маленькой чайной ложкойАккуратно все размешал;И медленно выпил кофеС молоком, из тонкой чашки.Поставив чашку на блюдцеИ не говоря ни слова,Он закурил сигарету,Пуская дым к потолку.Стряхнул побелевший пепелВ пепельницу, что ближе…Не говоря мне ни слова,Не глядя совсем на меня,Он встал, повернулся к двери,Надел на голову шляпу,Накинул свой плащ осенний —За дверью был дождь стеной, —И вышел в дождь, без оглядки,Не говоря мне ни слова,Не посмотрев на меня.И тогдаЯ голову крепко сжалаИ зарыдала. [19]19
Жак Превер, «Утренний завтрак», сборник «Слова», Галлимар, 1949.
Чтобы предотвратить неловкую ситуацию, ее подопечные аплодируют, все сильнее и быстрее. Бланш склоняет голову, слегка сгибает колени. Кланяется. Маленькая девочка, которая бормочет:
«Это все, да.
А теперь я сяду на место.
Сяду…»
Почему они так громко шумят, ей хочется, чтобы они замолчали, ей хочется связать их всех вместе, заставить сидеть неподвижно, но больше всего она хочет, чтобы они не уходили, ни Рене, ни остальные, никто из ее драгоценной публики, не сейчас, нет, только не сейчас. Бланш обхватывает голову руками, поскольку все вдруг становится ясно: вот уже несколько недель она наклоняется, изгибается, принимает непривычные позы, чтобы подхватить чей-то локоть, поддержать чью-то спину, шепнуть ободряющие слова. Мастерская! Этих стариков она, Бланш, по-своему латает, кое-как чинит, используя слова в качестве невидимых опор. И вот они уже тянут свои шеи к небу! Расправить их плечи, вернуть им речь – это, конечно, одна из ее целей. Но сегодня под ее ногами открывается люк, ведущий к правде. Под ее несчастными ногами. Чтобы, наконец, вспомнить все.
«Мой отец ушел именно так. Мне тогда было пять лет, как рассказывала мне мать».
Бланш на ватных ногах опускается на стул.
«На самом деле она ничего не рассказывала. Просто читала это стихотворение Жака Превера. Сотни раз. Брала книгу в руки, открывала ее на одной и той же странице, знаете, как обычно мамы читают детям на ночь красивую сказку… Закончив читать, она плакала, как та женщина из стихотворения. Я не решалась задать ни единого вопроса, всякий раз она передо мной заливалась слезами. Она икала, вытянувшись на моей постели, и походила на реку, вышедшую из берегов, слишком полноводную, слишком темную, слишком вязкую. Я боялась соскользнуть туда, мне хотелось убежать. Но как? Это была моя мать. Я знала, что расспросы лишь превратят ее боль в мучение. Разве можно мучить любимую маму, ведь тогда я ее любила, клянусь. Мне было достаточно ее молчания, лишь бы она находилась рядом. Я молча ждала, когда она успокоится на краю моей постели, когда ее плечи перестанут трястись в беззвучных рыданиях. Я ждала того момента, когда она вернется в себя, ко мне. И тогда она нежно гладила меня по руке своей ледяной ладонью, а потом вставала с кровати и уходила из моей комнаты.