Виктория Самойловна Токарева УПК УПК – это учебно-производственная практика. Мы с Викой проходим практику в магазине. Мы надеваем белые халаты, белые шапочки, как пилотки у стюардесс, и начинаем продавать продукты населению. Я продаю штучные товары: бутылки кефира, пакеты с молоком, творожные и плавленые сырки. Моя очередь движется довольно быстро, я даже вхожу в азарт, и мне довольно интересно. Наша руководительница практики Зинаида Степановна говорит нам, что в профессии продавца должна быть артистичность. Продавец и артист должны иметь общие профессиональные качества: а именно – обаяние. Я довольно быстро освоила обаяние. Это нетрудно. Для того чтобы проявить обаяние, надо испытывать интерес к человеку по другую сторону прилавка. А именно – к покупателю. Надо смотреть на него так, будто ты давно его знаешь и теперь рада встрече. Между прочим, я не притворяюсь. Мне действительно нравятся человеческие лица и интересно угадывать – что стоит за каждым лицом. Некоторые считают, что лицо – не показатель. Мало ли какое у человека лицо. Например, он некрасивый, а у него замечательная душа. Я уверена, что если замечательная душа, то человек некрасивым быть не может. Лицо похоже на самого человека. У дурака, например, не может быть умного лица. Вот передо мной старик. У него детское, безмятежное выражение, и я догадываюсь, что он очень доверчив. И именно поэтому мне хочется обслужить его особенно хорошо, быстро и точно. А вот женщина с пронзительными глазами. Эта своего не упустит. Если я сделаю что-нибудь не так, она меня просто изничтожит. Я ее боюсь, поэтому я делаю все так, как следует. Однако не улыбаюсь. Рядом со мной на соседних весах – моя подруга Вика. Мы дружим с ней с первого класса. Она кажется мне самой умной и самой красивой. Дружба тоже должна включать в себя элемент восхищения. Если бы я Викой не восхищалась, то я не могла бы с ней дружить. Вика взвешивает на весах сыр и масло. Ее очередь движется медленно, как будто застыла на одном месте. У Вики сегодня отвратительное настроение, и она не намерена быть обаятельной. Ей не хочется быть обаятельной, а притворяться она не желает. Вообще притворяться – нехорошо. Но ведь покупатель не виноват в ее плохом настроении, и не надо втягивать его в свое настроение. – Вовка подлец! – говорит мне Вика. Вовкина подлость состоит в том, что он нашел себе другую девочку с немыслимой фамилией Альтер-Песоцкая. И они уже с этой Альтерой ходили на школьный «огонек», и все их видели. – А что ему еще оставалось? – вступаюсь я за Вовку. – Девушка, кефир свежий? – Свежий, – отвечаю я и улыбаюсь. Я отвечаю, а сама думаю про Вовку. Вовка был центром и душой нашей компании. А теперь компания распадается. И это очень жаль. Настолько жаль, что даже не хочется ходить больше в школу. Вовка любил Вику, и все знали об этом. А Вика Вовку не любила. И все тоже знали об этом. Вика ужасно гордилась своей победой и всячески ее демонстрировала. Но на прошлом сабантуе по поводу дня рождения Хали (вообще он Халимовский) Вовка выпил чуть не целую бутылку вина и сказал, что помирает. И действительно, ушел в другую комнату, лег на диван и стал помирать. Губы у него посинели, ногти тоже посинели, он мелко задрожал и заклацал зубами. На это никто не обратил никакого внимания, все веселились под маг, топали ногами, как стадо носорогов. Я сказала Вике, что Вовка помирает, но Вика решила, что он помирает из-за неразделенного чувства, и заплясала еще радостнее. Тогда я села возле Вовки и стала плакать. Через какое-то время Вовка ожил, и я смогла спокойно уйти домой. Халя хотел меня проводить, но я не разрешила. Я хотела остаться одна. Дома я все рассказала маме. Мама спросила: – А ты где сидела, в голове или в ногах? – У изголовья, – вспомнила я. – А он видел, что ты плакала? – Нет. – Вот и напрасно, – сказала мама. – Надо было сесть у его ног. Тогда бы он видел. – А зачем? – удивилась я. – Я плакала не затем, чтобы он видел. Мне просто было его жалко. – Надо же… – сказала мама. – Ничего не «надо же», – обиделась я. – Какие-то вы все… – Вот чек, – напомнила женщина с челкой и подвинула мне чек. «А почему она не на работе?» – подумала я о женщине, но спрашивать, естественно, не стала. Взяла чек и проверила сумму. Вика рядом со мной заворачивала сыр в бумагу. – А бумага, как картон, – сказала женщина с пронзительными глазами, та, что стояла недавно в моей очереди. Она заняла в обе сразу, для экономии времени. – Небось сто граммов весит. Только бы надуть… Вика промолчала. – Неужели нельзя в пергамент заворачивать? – не отставала женщина. – А где я вам пергамент возьму? – спросила Вика. – Был бы, так и заворачивала. Я внимательно следила за конфликтом, готовая вступиться в любую минуту. – У меня такое чувство, как будто он плюнул мне в лицо, – сказала Вика мне, игнорируя свою недовольную покупательницу. – И напрасно, – возразила я. – Мне кажется, на меня все смотрят и показывают пальцем. Это ужасно. – Что ужасно? Ты же его не любила? – Но он был! Я ему верила! Он меня обманул! Вика швырнула сыр, и он проехал по прилавку прямо до покупательницы с пронзительными глазами. – Нахалка! – сказала она. – А еще молодая… – Сами вы молодая, – ответила Вика, но это прозвучало как «сами вы нахалка». Женщина стояла и не знала – обижаться ей или нет. – Ну конечно, молодая, – мягко поддержала я Вику. Женщина перевела на меня пронзительные глаза и решила, что при всех обстоятельствах, даже будучи нахалкой, лучше оставаться молодой. Она забрала свой сыр и отошла. …Однако Вовка заметил тогда, что я плакала. Мало того, что он заметил, – это произвело на него сильное впечатление. На другой день он ходил подавленный от перевыпитого вина и от впечатления. А потом подошел ко мне и сказал: – Нам надо поговорить. – Давай, – согласилась я. – Не сейчас. И не здесь. – Почему? – Потому, – объяснил Вовка. – Я тебе позвоню. Я пришла домой. Села и стала ждать, глядя на телефон. Но Вовка не позвонил. Я подождала до одиннадцати, а потом легла спать. И вот, когда я легла, он позвонил. – А почему так поздно? – удивилась я. – Звезды… Я хотела пообижаться и покочевряжиться, но передумала. Стала торопливо одеваться. – Ты куда? – спросила мама. – Щас… – неопределенно ответила я. Хлопнула дверью и сбежала вниз. В небе действительно стояли звезды, и разговаривать в такой обстановке действительно не то, что в школьном коридоре. Вовка стоял против моего парадного, ссутулившись, сунув руки в карманы, и без шапки. Я подошла к нему. На его волосах и ресницах лежал снег. – Я люблю тебя, – сказал Вовка. У меня внутри что-то перевернулось от неожиданности и от торжественности. – Я знаю тебя с первого класса, а увидел только вчера. Я не понимаю, как можно любить кого-то еще, кроме тебя. Я молчала. Не знала, что сказать. – Не отвечай! – приказал Вовка. – Не говори ничего. Подумай! А завтра мы поговорим. Я вернулась домой. – Ну что? – спросила мама. – Влюбился? – А как ты догадалась? – растерялась я. – Что ты собираешься делать? – Я не знаю. А что надо делать? – Тебе придется выбрать, – сказала мама. – Между Вовкой и Викой? – спросила я. – Нет. Между собой и собой. Какую ты себя выберешь? – В каком смысле? – не поняла я. Мама долго ничего не отвечала. Потом сказала: – Бывает, в детстве упадешь с крыльца и не заметишь. А потом через десять лет горб вырастет. И умереть нормально не сможешь. Гроб круглый делать придется. Я стащила сапоги и села на диван. Снег начал течь с волос по моему лицу. – Я не плачу, – сказала я. – Это снег. – Можешь и поплакать, – разрешила мама. – Выбор не всегда легко дается. Я не спала тогда всю ночь. Мне хотелось, конечно, иметь свою победу, повесить ее на грудь, как орден, и чтобы все видели. Но можно ли получать ордена такой ценой? – Девушка, я просил молоко, а вы дали кефир. – Извините, пожалуйста… – Я исправила ошибку. – Хотя, знаете, дайте мне и молоко, и кефир. Я подала еще один пакет. – Нет. Все-таки не надо… – передумал покупатель. – Или все же дайте… Я поставила пакет на прилавок. – Нет. Все-таки не надо, – окончательно решил покупатель. Очередь занервничала, а я нет. Я знаю, что для некоторых людей проблема выбора – просто мучение. Чего бы этот выбор ни касался. – Я советую вам взять, – сказала я. Я знала, что совет со стороны в таких случаях очень помогает. – Почему? – насторожился покупатель. – Пусть будет. Чтобы лишний раз не ходить. – Вы совершенно правы! – с благодарностью сказал мой покупатель, и его глаза засветились истинным счастьем – не от приобретения кефира, а оттого, что я освободила его от мучительной проблемы. – Придурок, – тихо сказала Вика, когда он отошел к кассе. К Вике протиснулась женщина с челкой – та самая, которая не на работе. – Почему у вас масло крошится? – спросила она и развернула бумагу, показывая масло. – Я не знаю, – сказала Вика. – Оно что, мороженое? – Нет. Оно масло. – Я понимаю, что масло. Оно что, в морозилке у вас хранится? – Я не знаю. Не пробовала. – А вы попробуйте. – Зачем? – Чтобы знать, что вы продаете. Челка развернула пакет и стала двигать его к Викиному лицу. – Спасибо. – Вика отодвинула пакет. – Я масло без хлеба не ем. – Да что вы ей суете? – возмутился мужчина в лыжной шапке. – Несите директору, пусть он пробует. – А у директора что, корова своя? – спросила Вика. – Это вас где так учат? В школе? – спросила Челка. – Чему учат? – не поняла Вика. – Где у вас жалобная книга? – потребовала Челка. – Да что вы пристали к человеку? – спросил носатый парень из очереди. – Она-то при чем… Вот этого не надо было делать. Если бы парень не заступился за Вику, она бы собралась с духом и справилась с Челкой. Но он ее пожалел. И Вике тоже стало себя жалко. У нее на глазах выступили слезы. Она резко повернулась и пошла от прилавка в глубину магазина. Очередь недовольно заурчала, оставшись без продавца. Я тут же метнулась к Викиным весам и сказала Челке: – Возьмите сметану. Сегодня очень свежая сметана. Только что привезли. И очень мало осталось. Я точно знаю, что таким Челкам важно, что мало осталось. Что кому-то не достанется. Что у нее есть шанс «ухватить». – Возьмите три пачки, – посоветовала я и поставила перед ней три пластмассовых пакетика. И взяла следующий чек. Я торговала за двоих и едва успевала поворачиваться. У меня руки заболели оттого, что все время находились во взвешенном состоянии. Челка стояла и выбирала между жалобой и сметаной. Я была уверена – она выберет сметану, потому что жалобу в борщ не положишь и не съешь. Но Челка выбрала то и другое. И сметану, и жалобу. …Я не спала тогда всю ночь. Я думала, что если выберу Вовку, то Вика потеряет сразу все: и любовь, и дружбу. Как она дальше станет жить? То есть она, конечно, останется жить. Но как… Весь мир будет казаться ей фальшивым и непрочным, состоящим из вовок и наташек. Прошли сутки. Настали новые одиннадцать часов вечера. И точно такие же выступили звезды. А Вовка стоял другой. Он как будто похудел, перестрадал за эти сутки. Я вдруг увидела, что он – очень красивый и сложный человек и недаром является душой общества и центром компании. Все остальные – безликие рядом с ним. Без лиц. – Я не могу предать Викины глаза, – сказала я Вовке заранее заготовленную фразу. – Я не могу начинать свою жизнь с предательства. Я смотрела на Вовку и хотела, чтобы он меня опроверг. Сказал что-то такое, отчего все стало возможно. Но он молчал. – Я никому не нужен, – сказал вдруг Вовка. – Ни матери, ни отцу, ни тебе. Никому. Я вспомнила, что родители у него разошлись и подкинули Вовку бабке. А сами завели новые семьи с новыми детьми. Вовка повернулся и пошел. Мне захотелось крикнуть: «Не уходи!» Но тогда первая часть моего выступления не совпадала бы со второй. Потому что смысл первой части был «уходи». А второй – «останься». Вовка ушел. Я вернулась домой и ждала, что он позвонит. Но он не позвонил. Он мне поверил. – Масло хорошее? – спросила меня девушка в спортивной куртке. – Хорошее, – грустно сказала я. – Но оно крошится. – И что это значит? – Ничего не значит. Просто его неудобно мазать на хлеб. – А я и не мажу, – грустно сказала девушка, и мне показалось, что она тоже отказалась от любви во имя дружбы. У дверей встала наша уборщица тетя Настя, чтобы никого не пропускать. Наступало время обеденного перерыва. Я разметала остатки своей очереди, вернее, своих очередей. Магазин опустел. Я пошла искать Вику. Она сидела в хлебном отделе на мешке с сахаром и плакала. – Сахар подмочишь, – сказала я, и села рядом с ней, и положила голову на ее плечо. Мы обнялись и стали плакать вместе. И у меня были все моральные основания плакать на Викином плече. В склад заглянула наша руководительница Зинаида Степановна. Она была красивая и румяная, как матрешка. И фигура, как у матрешки. – А, вот вы где, – обрадовалась Зинаида Степановна. – Вас к директору. Мы с Викой поднимаемся и идем к директору – мимо отдела заказов, где стоят блатные и инвалиды. Мимо склада, где таскают ящики рабочие и от них уже в середине дня пахнет водкой. Поднимаемся на второй этаж к директору. Он сидит у себя в кабинете, за своим столом, – довольно молодой, худой и печальный. У него язва желудка, и он не может есть дефицитные продукты. Может быть, поэтому он и печальный. А может, потому, что его уже с утра одолели человеки. Ведь они все едят. Жуют, перетирают зубами пищу и хотят, чтобы она была хорошей. И еще я заметила, что нам, продавцам и директору, приходится, как правило, иметь дело с людьми неважными. Хорошие, интеллигентные люди берут молча то, что им дают, и идут домой. А вступают в контакт с нами такие вот Челки, которым дома скучно и для них склоки заменяют творчество. И они творят. Директору следует нас отчитать, но ему ругаться не хочется. Он смотрит на нас, как унылая собака, и спрашивает: – Ну что, девочки? Вика вдруг прыскает. Ей стало что-то смешно. Я посмотрела на директора и увидела, что «молния» у него на брюках застегнута не до конца и торчит клок розовой рубахи. Я тоже прыскаю, и мы начинаем помирать со смеху. Директор не понимает, в чем дело, однако смех действует на него как инфекция. Он заражается смехом, ему тоже хочется смеяться, но он не имеет права. Он должен сделать нам «втык» за жалобу в жалобной книге. – Нехорошо, девочки… – начинает директор. И мы прямо валимся от хохота. «Прав не тот, кто прав, а тот, кто счастлив, – думает директор. – Просто счастлив, и все».
