Виктория Самойловна Токарева А из нашего окна Борису Гороватеру - хорошему человеку. Молодой режиссер Сергей Тишкин приехал на кинофестиваль. Фестиваль – коротенький и непрестижный. Городок маленький, провинциальный. Да и сам Тишкин – начинающий, неуверенный в себе. Он понимал, что фестиваль – это трамплин, толчок к восхождению. Это место, где соревнуются и побеждают, а заодно оттягиваются по полной программе: пьют и трахаются с молодыми актрисами. Молодые актрисы хотят любви и успеха. Для них фестиваль – шанс к перемене участи. Сергей Тишкин рассчитывал просто отоспаться. У него родился ребенок. Жена валилась с ног. Сергей подменял ее ночами. Он носил свою девочку на руках, вглядываясь в крошечное личико с воробьиным носиком и полосочкой рта. Она была такая крошечная, такая зависимая… Если, например, разомкнуть руки, она упадет на пол и разобьется. Значит, она полностью зависит от взрослых и может противопоставить только свою беспомощность. И больше ничего. У Тишкина сердце разрывалось от этих мыслей. Он прижимал к груди свое сокровище и делал это осторожно, трепетно. Даже проявление любви было опасно для крошечного существа. У жены воспалилась грудь, температура наползала до сорока. Прежняя страсть улетела куда-то. На место страсти опустилась беспредельная забота и постоянный труд, непрекращающиеся хлопоты вокруг нового человечка. Тишкин думал, что появление ребенка – счастье и только счастье. А оказывается, сколько счастья, столько же и труда. Плюс бессонные ночи и постоянный страх. Тишкин поехал на фестиваль с чувством тяжелой вины перед женой и дочкой. Он не хотел отлучаться из дома, но жена настояла. Она всегда ставила интересы мужа выше своих. Поразительный характер. При этом она была красивая и самодостаточная. Все данные, чтобы не стелиться, а повелевать. Она любила своего мужа, в этом дело. А если любишь человека, то хочется жить его интересами. В дом заехала теща, серьезная подмога. Жена и дочка не одни, а с близким человеком. И все же… Вечером состоялось открытие. Сначала был концерт. Потом банкет. Сидя в ресторане, Тишкин оглядывал столики, отмечал глазами красивых женщин. Просто так. По привычке. Он не исключал короткий левый роман. Не считал это изменой семье. Одно к другому не имело никакого отношения. Красивые актрисы присутствовали, но за красивыми надо ухаживать, говорить слова, рисовать заманчивые перспективы. А Тишкин все время хотел спать и мог рассматривать женщину как снотворное. Красивые не стали бы мириться с такой малой ролью – снотворное. Тишкин перестал оглядываться, стал просто пить и закусывать. И беседовать. Но больше слушал: кто что говорит. Говорили всякую хрень. Самоутверждались. Конечно, застолье – это не круглый стол, и не обязательно излагать глубокие мысли. Но хоть какие-нибудь… К Тишкину подошла Алина, технический работник фестиваля. Она была из местных. На ней лежала функция расселения. – Извините, – проговорила Алина. – Можно, я подселю к вам актера Гурина? – Он же голубой… – испугался Тишкин. – Что? – не поняла Алина. – Гомосек. Гей, – растолковал Тишкин. – Да вы что? – Это вы «что». Не буду я с ним селиться. – А куда же мне его девать? – Не знаю. Куда хотите. – Я могу его только к вам, потому что вы молодой и начинающий. – Значит, селите ко мне. – А вы? – А я буду ночевать у вас. – У меня? – удивилась Алина. Она не заметила иронии. Все принимала за чистую монету. – А что такого? Вы ведь одна живете?… – Да… Вообще-то… – растерялась Алина. – Ну, если вы согласны… – Я согласен. – Хорошо, я заберу вас к себе. Но у меня один ключ. Нам придется уехать вместе. – Нормально, – согласился Тишкин. – Будете уезжать, возьмите меня с собой. Алина отошла торопливо. У нее было много дел. Тишкин проводил ее глазами. Беленькая, хорошенькая, тип официантки. Полевой цветок среднерусской полосы. Такая не будет потом звонить и привязываться. Никаких осложнений. Они уехали вместе. Алина жила в пятиэтажке, в однокомнатной квартире. Весь город, кроме старого центра, состоял из этих убогих панелей. По швам панели были промазаны черной смолой, чтобы не протекала вода. Из окна виднелись другие панельные дома – депрессионное зрелище. Если видеть эту картинку каждый день, захочется повеситься. Или уехать в другую страну, где человек что-то значит. У Алины был раскладной диван и раскладушка. Вместе разложили диван. До раскладушки дело не дошло. Какое-то время они не могли разговаривать. Страсть накрыла Тишкина как тугая волна. Он готов был отгрызть уши Алины. Она вертелась под ним и один раз даже упала с дивана. Тишкин не стал дожидаться, когда она влезет обратно, и тоже рухнул вместе с ней и на нее. На полу было удобнее – шире и ровнее. Когда все кончилось, они долго молчали, плавали между небом и землей. Потом он что-то спросил. Она что-то ответила. Стали разговаривать. Выяснилось, что Алине двадцать пять лет. Работает в «Белом доме» – так называется их мэрия. Белый дом действительно сложен из белого, точнее, серого кирпича. – А друг у тебя есть? – спросил Тишкин. – Так, чтобы одного – нет. А много – сколько угодно. – И ты со всеми спишь? – поинтересовался Тишкин. – Почему со всеми? Вовсе не со всеми… Тишкин задумался: вовсе не со всеми, но все-таки с некоторыми. – Каков твой отбор? – спросил он. – Ну… если нравится… – А я тебе нравлюсь? – Ужасно, – созналась Алина. – С первого взгляда. Я тебя еще на вокзале приметила. Подумала: что-то будет… Тишкин благодарно обнял Алину. Она вся умещалась в его руках и ногах, как будто была скроена специально для него. И кожа – скользящая, как плотный шелк. Снова молчали. Тишкин не хотел говорить слов любви и надежды, не хотел обманывать. И молчать не мог, нежность рвалась наружу. Он повторял: Аля, Аля… Как заклинание. Когда появилась возможность говорить, она сказала: – Вообще-то меня Линой зовут. – Пусть все зовут как хотят. Для меня ты – Аля. Тишкин улавливал в себе горечь ревности. Он знал, что уедет и больше никогда не увидит эту девушку. Но такой у него был характер. То, что ЕГО, даже на один вечер должно быть ЕГО, и больше ничье. – Те, кто нравится, – продолжил он прерванный разговор. – А еще кто? – Те, кто помогает. – Деньгами? – И деньгами тоже. Я ведь мало зарабатываю. – Значит, ты продаешься? – уточнил Тишкин. – Почему продаюсь? Благодарю. А как я еще могу отблагодарить? Тишкин помолчал. Потом сказал: – У меня нет денег. – А я и не возьму. – Это почему? – Потому что ты красивый. И талантливый. – Откуда ты знаешь? – Говорили. – Кто? – Все говорят. Да это и так видно. – Что именно? – То, что ты талантливый. Я, например, вижу. – Как? – Ты светишься. Вот входишь в помещение и светишься. А от остальных погребом воняет. Тишкин прижал, притиснул Алину. Ему так нужна была поддержка. Он не был уверен в себе. Он вошел в кинематограф как в море и не знает: умеет ли он плавать? А надо плыть. И вот – маленькая, беленькая девушка говорит: можешь… плыви… Он держал ее в объятиях и почти любил ее. – Ты женат? – спросила Алина. – Женат. – Сильно или чуть-чуть? – Сильно. – Ты любишь жену? – И не только. – А что еще? – Я к ней хорошо отношусь. – Но ведь любить – это и значит хорошо относиться. – Не совсем. Любовь – это зыбко. Может прийти, уйти… А хорошее отношение – навсегда. – А тебе не стыдно изменять? – Нет. – Почему? – Потому что это не измена. – А что? – Это… счастье, – произнес Тишкин. – А у нас будет продолжение? – Нет. – Почему? – Потому что я должен снимать новое кино. – Одно другому не мешает… – Мешает, – возразил Тишкин. – Если по-настоящему, надо делать что-то одно… – А как же без счастья? – Работа – это счастье. – А я? – И ты. Но я выбираю работу. – Странно… – сказала Алина. Они лежали молча. Комнату наполнил серый рассвет, и в его неверном освещении проступили швы между стенами и потолком. Было видно, что одно положено на другое. Без затей. – С-сука Каравайчук, – проговорила Алина. – Не мог дать квартиру в кирпичном доме… – Каравайчук – женщина? – не понял Тишкин. – Почему женщина? Мужчина. – А ты говоришь: сука. – Высота два пятьдесят, буквально на голове. А в кирпичных – два восемьдесят… – А с Каравайчуком ты тоже спала? – Дал квартиру за выселением. Сюда было страшно въехать… Тишкин поднялся и пошел в туалет. Туалет был узкий, как будто сделан по фигуре. На стене висел портрет певца Антонова. Тишкин понимал, что у Алины испортилось настроение, и понимал почему. Отсутствие перспектив. Женщина не может быть счастлива одним мгновением. Женщина не понимает, что мгновение – тоже вечность. Тишкин вернулся и спросил: – Ты что, не любишь Антонова? – Почему? – А что же ты его в туалет повесила? – Там штукатурка облупилась. Я, конечно, наклеила обои. Но это бесполезно. Все равно, что наряжать трупака. – Кого? – Покойника… Этот дом надо сбрить, а на его месте новый построить. А еще лучше взорвать тротилом… – Что ты злишься? Тишкин залез под одеяло, ощутил тепло и аромат цветущего тела. Хотелось спать, но еще больше хотелось любви. Тишкин осторожно принялся за дело. – Я у подруги была в Германии, город Саарбрюкен. – Алина игнорировала его прикосновения, переключилась на другую волну. – Она туда уехала на постоянное проживание. Замуж за немца вышла. Так там лестница – часть апартаментов. Ручки золотые… – Медные, – уточнил Тишкин. – Там все для человека… – Ты хочешь в Германию? – спросил Тишкин. – Куда угодно. Только отсюда. Я больше не могу это видеть. Кран вечно течет… В раковине след от ржавой воды. И так будет всегда. Стало слышно, как тикают настенные часы на батарейках. – Перестань, – сказал Тишкин. – Все хорошо. – Что хорошего? Ночь была волшебной. Но уже утром все кончится. А через три дня Тишкин уедет, канет с концами. Он светится талантом, но не для нее. И его нежность и техника секса – тоже не для нее. Что же остается? – Вон какая ты красивая… И молодая. У тебя все впереди, – искренне заверил Тишкин. – Ну да… Когда мне было пятнадцать – все было впереди. Сейчас двадцать пять – тоже впереди. Потом стукнет пятьдесят – молодая старуха. И что впереди? Старость и смерть. Чем так жить, лучше не жить вообще… – Дура… – Тишкин обнял ее. Алина угнездила голову на его груди. Они заснули, как будто провалились в черный колодец. Проснулись к обеду. Часы на стене показывали половину второго. – Меня убьют, – спокойно сказала Алина. Отправилась в ванную. Вышла оттуда – собранная, деловая, чужая. Быстро оделась. Накрасила глаза. Было невозможно себе представить, что это она всю ночь обнимала Тишкина и принадлежала ему без остатка. Алина стояла храбрая и независимая, как оловянный солдатик. И не принадлежала никому. Тишкин получил главный приз фестиваля. Жюри проголосовало единогласно. Критики отметили «свежий взгляд», новый киноязык и что-то еще в этом же духе. Тишкин стоял на сцене и искал глазами Алину. Но она исчезла. Где-то бегала. Участники фестиваля приезжали и уезжали в разные сроки. Надо было кого-то отправлять, кого-то встречать. Тишкин стоял на сцене торжественный и принаряженный и действительно светился от волнения. Несмотря на то что фестиваль был маленький и непрестижный, страсти кипели настоящие. Матерый режиссер Овечкин, которому прочили главный приз (иначе он бы не поехал), сидел с каменным лицом. Он пролетел, и, как полагал, несправедливо. Получалось, что победила молодость. Пришли другие времена, взошли другие имена. И вот это было самое обидное. Овечкину было пятьдесят два, Тишкину – двадцать семь. Объективная реальность. Дело, конечно, не в возрасте, а в мере таланта. И в возрасте. Когда-то четверть века назад он так же ярко ворвался в кино, и критики талдычили: новый взгляд, глоток свежего воздуха… Но это было двадцать пять лет назад… У Овечкина было прошлое, а у Тишкина – настоящее и будущее. Было понятно, что фестиваль окончится, все разъедутся и забудут на другой день. И то, что сейчас кажется жизненно важным, превратится в сизый дым. Миг победы – это только миг. Но и миг – это тоже вечность. Тишкин стоял на сцене и был счастлив без дураков. Ему еще раз сказали: плыви! И он поплывет. Он будет плыть, не щадя сил. В него поверили критики, коллеги, профессионалы. Значит, и он обязан верить в себя. Это его первый «Первый приз». А впереди другие фестивали, в том числе Канны, Венеция, Берлин. И он будет стоять в черно-белом, прижимая к груди «Оскара»,«Льва»,«Золотую розу»… После закрытия Тишкин позвонил домой. Сообщил о победе. Жена поднесла трубку дочери, и дочка в эту трубку подышала. Ее дыхание пролилось на сердце Тишкина как сладкая музыка. Он ничего не мог сказать и только беспомощно улыбался. * * * Прошло четыре года. Перестройка длилась и уткнулась в дефолт. Страна шумно выдохнула, как от удара под дых. Тишкин снял еще один фильм. Всего один за четыре года. Государственное финансирование прекратилось, как и прекратилось само государство. Жить по-старому не хотели, а по-новому не умели. Кто успел, тот и съел. А кто не успел – моргали глазами, как дворовые собаки, и ждали неизвестно чего. Чтобы провести озвучание, Тишкину пришлось продать машину. Артисты работали бесплатно, из любви к искусству. Иногда хотелось все бросить, не тратить силы и идти ко дну. Но Тишкин плыл, плыл до изнеможения и наконец ступил на берег. Фильм был закончен. Это был фильм о любви. О чем же еще… Снимать на злобу дня он не хотел, поскольку все дружно и разом кинулись снимать на злобу дня и даже появился термин «чернуха». Все стали отрывные и смелые. Раньше модно было намекать, держать фигу в кармане. А нынче модно было вытащить фигу и размахивать ею во все стороны. Конъюнктура поменялась с точностью до наоборот. Тишкин брезгливо презирал любую конъюнктуру. Ему захотелось напомнить о вечных ценностях. Он и напомнил. Принцип Тишкина-режиссера состоял в том, чтобы ИНТЕРЕСНО рассказать ИНТЕРЕСНУЮ историю. У него именно так и получилось. Монтажницы и звукооператоры смотрели затаив дыхание. Фильм затягивал, держал и не отпускал. А дальше – тишина. Прокат оказался разрушен. Фильм приобрели какие-то жулики из Уфы. Они предложили Тишкину проехаться по России с показом фильма. За копейки, разумеется. Мало того что Тишкин снял фильм за свои деньги, он еще должен был набивать чужой карман. Жена собирала чемодан. Дочка выполняла мелкие поручения: принести расческу, зубную щетку и так далее. Семейная жизнь Тишкина продолжалась, как продолжается море или горы. Точечные измены ничего не меняли и ничему не мешали. Случайных подруг Тишкин рассматривал как отвлечение от сюжета внутри сюжета. А сам сюжет сколочен крепко, как в талантливом сценарии. Алина из маленького городка осталась в его сознании и подсознании. Он даже хотел ей позвонить. Но что он ей скажет? «Здравствуй» и «до свидания»… Для этого звонить не стоит. Уж лучше кануть во времени и пространстве. Тишкин приехал с фильмом в маленький городок, где когда-то проводился фестиваль. Главная достопримечательность городка – мужской монастырь. Тишкин бродил по исторической застройке, и ему все время казалось, что сейчас из-за угла выйдет Алина. Из монастыря выбегали молодые парни в рясах. Здесь размещалась семинария. Никакого смирения в них не наблюдалось. Молодые румяные лица, крепкие ноги, энергия во взоре. И, глядя на семинаристов, хотелось сказать: «Хорошо-то как, Господи…» И в самом деле было хорошо. Ветер разогнал облака, проглядывало синее небо. И небо тоже было молодым и новеньким. Когда-то здесь бродили бояре в неудобных одеждах, сейчас стоит Тишкин в кроссовках и короткой курточке. Он попал во временной поток. Через пятьдесят лет поток смоет Тишкина, придут новые люди. Но и их смоет. И так будет всегда. Кто все это запустил? Бог? Но откуда Бог? Его ведь тоже кто-то создал? Тишкин вышел из монастыря. Остановил машину и отправился на улицу Чкалова. Он хорошо запомнил улицу и дом, где жила Алина. А вдруг она вышла замуж за Каравайчука? Все-таки четыре года прошло. Не будет же она сидеть и ждать у моря погоды. Тишкин вылез возле ее дома. Нашел автомат. – Да, – спокойно отозвалась Алина. – Привет. Ты меня узнаешь? Тишкин слышал, как в его ушах колотится его собственное сердце. – Ты откуда? – без удивления спросила Алина. – Из Америки. – А слышно хорошо. Как будто ты рядом. – Ты вышла замуж? – спросил Тишкин. Это был основной вопрос. – За кого? – За Каравайчука, например… – А… – без интереса отозвалась Алина. – Нет. Я одна. – Хорошо, – обрадовался Тишкин. – Очень… – Алина не разделила его радости. – Ладно. Я приду, поговорим, – закруглился Тишкин. Он положил трубку и отправился в магазин. Деньги у него были. Тишкин купил все, что ему понравилось. Вернее, все, что съедобно. Лифта в доме не было. Тишкин пошел пешком. Когда поднялся на пятый этаж, сердце стучало в ушах, в пальцах и готово было выскочить из груди. Он позвонил в дверь. Послышались шаги. – Кто? – спросила Алина. Он молчал. Не мог справиться с дыханием. Алина распахнула дверь. – Господи… – проговорила. – Ты откуда? – Из Америки, – сказал Тишкин. Они стояли и смотрели друг на друга. Ее лицо было бледным и бежевым, как картон. На голове косынка, как у пиратов в далеких морях. Она похудела, будто вышла из Освенцима. Перед Тишкиным стоял совершенно другой человек. – Изменилась? – спросила Алина. – Нет, – наврал Тишкин. – А так? Алина сняла косынку, обнажив голый череп. Он поблескивал, как бильярдный шар. – Как это понимать? – оторопел Тишкин. – Меня химили и лучили. Все волосы выпали. Но они вырастут. Врачи обещают. – Вырастут, куда денутся… – Проходи, если не боишься. Тишкин шагнул в дом. Стал раздеваться. – А чего мне бояться? – не понял он. – Ну… рак все-таки. Некоторые боятся заразиться. Ко мне никто не ходит. Да я никого и не зову. В таком-то виде… Они прошли в комнату. Сели в кресла. – Рассказывай, – спокойно велел Тишкин. – А чего рассказывать? Я оформлялась в поездку. Во Францию. Заодно решила пройти диспансеризацию. Врач сказал: «Никуда не поедете. У вас рак». А я ему: «Фиг с им, с раком». Очень хотелось в Париж. – Раньше ты хотела в Германию, – заметил Тишкин. Надо было что-то сказать. Но что тут скажешь? – Сейчас уже никуда не хочу. Операция была ужасная. Я думала: грудь срежут, и все дела. А они соскоблили половину тулова, под мышкой и везде. Теперь руку не поднять. – Это пройдет… – Ага… Пройдет вместе со мной. Я договорилась с Маринкой: когда я помру, пусть придет, мне ресницы покрасит. На меня ненакрашенную смотреть страшно. – Не умрешь, – пообещал Тишкин. – Ага… У меня мать от этого померла. И бабка. Наследственное. Почему это они умерли, а я нет? – Потому что медицина сильно продвинулась вперед. Сейчас другие препараты. Выживаемость девяносто процентов. – А ты откуда знаешь? Алина впилась в него глазами. – Это известно. – Тишкин сделал преувеличенно честные глаза. – Наука движется вперед. К тому же Интернет. Все со всеми связаны. Сейчас можно лечиться заочно. Наберешь по Интернету самого продвинутого специалиста и возьмешь консультацию. – Бесплатно? – Вот это я не знаю. Думаю, бесплатно. Какие деньги по Интернету… Алина задумалась. Постепенно Тишкин привыкал к ее новой внешности. Она была красива по-своему: худая и стройная, как обточенная деревяшка. Страдания сделали лицо одухотворенным. Молодость проступала сквозь болезнь. Алина верила каждому его слову. Она была по-прежнему наивна и доверчива, как раненая собака. Тишкин взял ее руку и стал целовать. Жалость и нежность искали выхода. Он целовал каждый ее пальчик. Ногти были детские, постриженные. – Тебе не противно? – спросила Алина. – Ты не боишься, что рак на тебя переползет? – Он не переползает. И потом его нет. Его же отрезали… – Да? – уточнила Алина. – Действительно… Настроение у нее заметно улучшилось. – Хочешь поесть что-нибудь? Если не боишься, конечно. Тишкин принес пакет из прихожей. Вытащил на стол коньяк, фрукты, ветчину, шоколад. – А у меня вареная курица есть. Алина вытащила одной рукой кастрюлю. Поставила на плиту. – Не трогай ничего, – запретил Тишкин. – Я сам за тобой поухаживаю. Он стал накрывать на стол. У него это ловко получалось. Алина сидела, кинув руки вдоль тела. Смотрела. – Что у тебя в жизни еще? – спросил Тишкин. – Рак. – А кроме? – Ты говоришь как дилетант. Кроме – ничего не бывает. – Ну все-таки… Какая-то мечта. – Сейчас у меня мечта – выжить. И все. Каждый прожитый день – счастье. Если бы меня поставили на подоконник десятого этажа, сказали: «Стой, зато будешь жить», – я бы согласилась. – Не говори ерунды. – Это не ерунда. Я утром просыпаюсь, слышу, как капает вода из крана. Это жизнь. В раковине желтое пятно от ржавчины. Я и ему рада. За окном зима. Люди куда-то торопятся. Я их вижу из окна. Какое счастье… Я согласилась бы жить на полустанке, смотреть, как мимо бегут поезда, спать на лавке, накрываться пальто. Только бы видеть, слышать, дышать… – Садись за стол, – скомандовал Тишкин. – То на подоконнике, то на полустанке… – Ты не понимаешь, – возразила Алина. – Говорят, что душа бессмертна. Но мне жаль именно тела. Как оно без меня? Как я без него? Алина смотрела расширившимися глазами. – Все будет нормально, – серьезно сказал Тишкин. – И ты с телом. И тело с тобой. Давай выпьем. – Мне немножко можно, – согласилась Алина. – Даже полезно. Организм, говорят, сам вырабатывает алкоголь. Они выпили. Тишкин положил на хлеб ветчину. То и другое было свежим. – Откуда в провинции свежая ветчина? – удивился Тишкин. – У нас деревенские сами готовят и в магазин сдают. – Фермерское хозяйство, – сказал Тишкин. – Как в Америке… Они ели и углубленно смотрели друг на друга. – Как же ты одна? – произнес Тишкин. – Почему возле тебя нет близких? – А где я их возьму? Я сирота. Да мне и не надо никого, одной лучше. Что толку от подруг? Пожалеют притворно, а по большому счету всем до болтов. Будут рады, что рак не у них, а у меня. – Хорошие у тебя подруги… – Умирать легче с посторонними. Они нервы не мотают. Ты их нанял, они делают работу. – А деньги у тебя есть? – Пока есть. Каравайчук дал. – Молодец. Хороший человек. – У города спер, мне дал. Считай, социальная поддержка. – Мог бы спереть и не дать, – заметил Тишкин. В окно ударилась птица. – Плохой знак, – испугалась Алина. – Плохой, если бы влетела. А она не влетела. Помолчали. – Ты меня помнила? – спросил Тишкин. – А как ты думаешь? – Не знаю. – Ты единственный человек, с кем мне было бы не страшно умереть. Я легла бы возле тебя и ничего не боялась. Это было признание в любви. Тишкин поднялся. Подошел к ней. Алина встала ему навстречу. Обнялись. Он прижал ее всю-всю… Потом сказал: – Давай ляжем… – Одетыми. Хорошо? – Как хочешь. – Да. Так хочу. Чтобы рак не переполз. – Он не ползет. Он пятится. Они легли на диван. Одетыми. Тишкин нежно гладил ее острые плечи, руки, лицо. Он любил ее всей душой – жалел, желал, протестовал против ее судьбы. Зачем понадобилась Создателю эта невинная жизнь, такая молодая, такая цветущая… Тишкин ласкал тихо, осторожно, боясь перейти какую-то грань. Никогда прежде он не испытывал такой надчеловеческой остроты и нежности. – Я тебя не брошу, – сказал Тишкин. – Я тебя брошу, – ответила Алина. – Почему? – Потому что я умру. – Этого не будет. Я этого не хочу. – Дело не в тебе. – Во мне. Ты меня мало знаешь. Алина приподнялась и посмотрела на Тишкина. А вдруг… Тишкин честно встретил ее взгляд. – Ты никогда не умрешь, – поклялся он. – Ты будешь жить дольше всех и лучше всех. Ты будешь здоровая, счастливая и богатая. Алина опустилась на подушку. – Говорят, тело временно, а душа бессмертна, – проговорила она. – Наоборот. Тело никуда не девается, просто переходит в другие формы. А вот душа… Тишкин задумался над ее словами. И вдруг уснул. Они спали долго: остаток ночи и половину следующего дня. Тишкин никуда не торопился. Просмотр должен был состояться довольно поздно, в каком-то Доме культуры. Тишкин успел сделать влажную уборку. Протирал от пыли все поверхности, включая карнизы. – Ты хорошо ползаешь по стенам, – одобрила Алина. – Как таракан. Прошли годы. Тишкину исполнилось сорок лет. Он их не праздновал. Говорят, плохая примета. Сорок лет, а он так и оставался в начинающих, подающих надежды. Уже вылезли из-под земли новые начинающие, двадцатисемилетние режиссеры. Они открывали новую эру, а Тишкин начинал вянуть, не успев расцвесть. Новые времена оказались хуже, циничнее прежних. Раньше был идеологический барьер, теперь – финансовый. Есть деньги – иди и снимай что хочешь и как хочешь. А нет денег – сиди дома. Тишкин и сидел. Дочке исполнилось 13 лет. Готовая девица. Любила петь и переодеваться. И еще она любила своих папу и маму. А папа и мама любили ее. Иначе просто не бывает. Тишкин мечтал снять кино по Куприну. Его литература была абсолютно кинематографичной, просилась на экран. Куприн – несправедливо забытый, с крупицами гениальности, сильно пьющий, безумно современный. Типично русский писатель. Тишкин взял несколько его рассказов, перемешал их, как овощное рагу, и сделал новую историю. Он знал, как это снимать. Будущий фильм снился ночами. Не давал жить. Фильм – дорогой. Костюмы, декорации, хорошие актеры. Снимать дешево – значит провалить. Требовалось полтора миллиона. А где их взять? Государство не давало. У государства – свои игры. Свой бизнес. Кому нужен выпавший из обоза Тишкин? Он, конечно, подавал надежды – хорошо. Любит семью – прекрасно. Хороший парень. И что? Мало таких хороших парней, голодных художников? Барахтайся сам как хочешь. Жена Лена оказалась добытчицей. Из тихой девочки превратилась в тихий танк. Вперед и только вперед. При этом – бесшумно. Работала в турагентстве. Зарабатывала на жизнь. Отсылала домочадцев в Турцию и Грецию. Они возвращались загорелые и веселые. Последнее время ездить стало стрёмно: тут землетрясение, там цунами, и в довершение – террористические акты. Но Россия – страна непуганых дураков. Ездят, ничего не боятся. Авось пронесет. Турагентство крутилось на полную катушку. В этом году Лена решила отправить мужа в Израиль, на Мертвое море. Концентрация соли – убойная. Соль вытягивает из человека все воспаления. Грязь делает чудеса. Муж дороже денег. Зачем тогда зарабатывать, если не тратить. Лена заказала путевку в отель с названием «Лот». Тот самый библейский Лот, который проживал с семьей в Содоме и Гоморре. Тишкин летел три часа. Потом ехал через весь Израиль на маленьком автобусе, типа нашей маршрутки. Маршрутка в дороге сломалась. Ждали, когда пришлют другую машину. Шофер-бедуин слушал музыку. Туристы сидели и ждали, как бараны. Тишкин с горечью отметил, что везде бардак. Бедуин обязан был проверить машину перед рейсом. Но не проверил. Сейчас сидит, нацепив наушники, и качает в такт круглой семитской башкой. Один из русских туристов вознамерился набить бедуину морду, но другие отговорили. Сказали, что здесь это не принято. Явятся полицейские и оштрафуют либо вообще задержат. И отпуск пойдет насмарку. Бедуин не стоит таких затрат. Бедуин продолжал слушать музыку. Он не понимал русский язык. Но напряжение передалось, и он стал выкрикивать что-то агрессивное на непонятном языке. Похоже, он матерился. Стремительно темнело. Тишкин сидел и размышлял: бардак налицо, но законы свирепые. И законы работают в отличие от нашей страны. К отелю подъехали поздно. Ужин стоял в номере. Тишкин подошел к окну. Море подразумевалось, но было неразличимо в бархатной черноте. На другом берегу переливалась огнями Иордания, как будто кинули горсть алмазов. – А из нашего окна Иордания видна, – сказал себе Тишкин. – А из вашего окошка только Сирия немножко… * * * Бархатный сезон был на исходе, самый конец октября. Публика – золотой возраст, а попросту старики и старухи. Днем они стояли в море под парусиновым навесом и громко галдели, как гуси. Преобладала русская речь. Выходцев из России называли здесь «русские». Русские стройным хором постановили, что стареть лучше в Израиле: государство заботится, хватает на еду и даже на путешествия. Но единственное, что угнетает: постоянные теракты. У какой-то Фиры погиб сын! И они боятся увидеть Фиру. Зачем тогда эта Земля обетованная, если на ней гибнут дети… Тишкин научился передвигаться в воде вертикально, делая ногами велосипедные движения. Море держало, позвоночник разгружался, солнце просеивало лучи сквозь аэрозольные испарения. Вокруг, сверкая, простиралось Мертвое море, тугое, как ртуть. В этом месте оно было неширокое. На берегу Иордании можно было разглядеть отели и даже маленькие строения, типа гаражей. Тишкина распирали восторг и свобода. Он знал, что через две недели все кончится. Он вернется в Москву, зависнет в неопределенности, как муха в глицерине. Куприн вопьется в мозги, подступят унижения: ходить, просить, доказывать. Но это будет не скоро. Впереди пятнадцать дней, каждый день – вечность. Значит, пятнадцать вечностей. Тишкин болтался, как поплавок, на полпути в Иорданию. Если захотеть, можно дошагать велосипедными движениями. Здесь ходу сорок минут. Если повернуться лицом к берегу – библейский пейзаж. Бежевые холмы лежат как сфинксы. Где-то в километре отсюда – соляной столб, похожий на квадратную тетку с волосами до плеч. Считается, что это – жена Лота. По берегу ходил спасатель – марокканский еврей, юный, накачанный, с рельефной мускулатурой и тонким лицом. Тишкин подумал: так выглядели ученики Христа, а может, и сам Иисус. И по воде, аки по суху, он шел тоже здесь. Тугая вода не давала провалиться. Живая вечность. Ничего не изменилось с тех пор. Как стояло, так и стоит: холмы-сфинксы, белесое небо, чаша моря в солнечных искрах. Было рекомендовано заходить в море на двадцать минут. Потом выходить на берег и смывать соль под душем. Но Тишкин уходил в море на полтора часа. Он вбирал его кожей, вдыхал легкими. Он исцелялся. Спасатель вскакивал на свою пирогу и, орудуя одним веслом, догонял Тишкина в середине моря и требовал вернуться. Тишкин усаживался на край пироги, и они возвращались вместе, как два ацтека – оба стройные и загорелые. На берегу стояли дети разных народов и смотрели. Уставшие от жизни старые дети. Тишкин отметил, что большинство отдыхающих – немцы: у немцев была своя социальная программа. Их больные лечились здесь бесплатно. Израиль тоже посылал своих пенсионеров на пять дней. С большой скидкой. Каждую неделю приезжала новая партия. Высокая старуха в махровом халате долго смотрела на Тишкина. Потом спросила: – Ви с Ашдода? – Нет, – ответил Тишкин. – Ви с Бершевы? – не отставала старуха. – Я из Москвы, – сказал Тишкин. – Их вейс. А как же ви сюда попали? – Просто взял и приехал. – На пять дней? – Почему на пять? На две недели. – Но это же дорого, – встревожилась старуха. – Сколько ви платили? Тишкин заметил, что вокруг на берегу прислушиваются. Откровенничать не хотелось, но и врать он не любил. Тишкин назвал цену. – Их вейс… Это очень дорого, – отреагировала старуха. – А откуда у вас деньги? У вас бизнес? – Ну… можно сказать бизнес, – замялся Тишкин. – А какой? Тишкин не хотел называть турагентство Лены. Вообще он не хотел поминать жену. Что за мужик, который пользуется деньгами жены? – Я снимаю кино. – Про что? – Про людей. – Так ви режиссер? – Ну да… – Простите, а какое ви сняли кино? Старуха оказалась настырная, но симпатичная. Просто она была любопытная, как жена Лота. – Я снял два фильма. – Он назвал свои фильмы. – Так ви Тишкин? Владимир Тишкин? – поразилась старуха. Ее брови поднялись, глаза вытаращились. – Да… – Тишкин растерялся. Он не ожидал, что его фамилию знают. Вдруг он услышал сдержанные аплодисменты. Тишкин обернулся. Люди поднялись с пластмассовых стульев и аплодировали. Их лица были серьезными и торжественными. – Ми здесь все смотрим все русское, – проникновенно сказала старуха. – Ми вас знаем. Ми получили от ваших кино большое удовольствие. Спасибо… Тишкин растерянно улыбался. Глаза защипало, будто в них попала соль. А может, и попала. Он пошел под душ. Стоял и плакал. Значит, жизнь не прошла мимо. Ни одного дня. По вечерам было некуда податься. В отеле устраивали танцы. Пожилые пары топтались с никаким выражением. По понедельникам и четвергам пел негр с маленькой и очень подвижной головой. На английском. Голос у него был хороший, но слушать его было скучно. Тишкин подумал: пение, как правило, передает интеллект поющего или не передает за неимением оного. По тому, КАК поют, всегда понятно, КТО поет. По вторникам и пятницам приходил Миша – инженер из Ленинграда. Сейчас он проживал в соседнем городе Арад и подрабатывал в отелях Мертвого моря. Пел советские песни семидесятых годов. Песни – замечательные, и пел Миша очень хорошо, хоть и по-любительски. Мелодии проникали в душу, и даже глубже. В кровь. Невозможно было не отозваться. Русские евреи вдохновенно пели вместе с Мишей. Они скучали по своей молодости, по России. А Россия по ним – вряд ли. Это была односторонняя любовь. По выходным дням пела коренная еврейка. На иврите. Мелодический рисунок, как родник, бил из глубины времени, из глубины культуры. И даже тембр голоса – особый, не европейский. Русские евреи слушали, завороженные особой гармонией. Она была не близка им, но они как будто узнавали свои позывные со дна океана. Тишкин скромно сидел в уголочке и понимал, вернее, постигал этот народ. Его гнали, били в погромах, жгли в печах. А они возрождались из пепла и никогда не смешивали мясное и молочное. Резали сыр и колбасу разными ножами. Еврейская женщина восходит к Богу через мужа. Семья – святое. Поэтому нация не размыта и сохранена. Семья – национальная идея. Пожилые пары топтались под музыку, держась друг за друга. В золотом возрасте время несется стремительно, оно смывает и уносит. Главное – зацепиться за близкого человека и удержаться. И они держались у всех на виду. Тишкин смотрел, слушал и, как ни странно, работал. Под музыку приходили разные идеи. Выстраивался финал. Начало он придумал давно. Это будут документальные кадры тех времен. Руки чесались – так хотелось работать. В отрыве от дома Тишкин начинал думать об Алине. Последние дни Алина не выходила из головы. Где она? Что с ней? Он много раз звонил Алине с тех пор, но никто не подходил. Потом подошел незнакомый голос и сказал: – Она здесь больше не живет. – А где она живет? – спросил Тишкин. – Нигде, – по-хамски ответил голос. Видимо, ему надоели звонки и вопросы. А может, и вправду нигде. Только в его памяти. Тугой сгусток страсти. И сгусток жалости. Это не размывалось во времени. Это осталось в нем навсегда. В том краю была одна-единственная улица, по которой ходили громадные автобусы – неслись, как мотоциклы. Если перейти эту опасную дорогу, открывалась еще одна куцая улочка вдоль магазинчиков. Даже не улочка, а помост. На нем стояли пластмассовые столы и стулья. По вечерам включали большой телевизор, и все местные жители собирались перед телевизором. Они были смуглые, черноволосые, в белых рубахах и черных штанах. Похожие на армян, на итальянцев, на любой южный народ. Сообща смотрели спортивные передачи и умеренно запивали пивом. Мимо бродили отдыхающие. Тоже присаживались за столики. Немцы выгодно отличались сдержанностью одежды и манер. Русские евреи выпячивали себя голосом и телом. Всенепременное желание выделиться. Тишкин шел и приглядывался: с кем бы провести вечер. Убить время. «Получить удовольствие», – как говорила старуха. И вдруг ноги сами понесли его вперед и вперед – туда, где в одиночестве сидела невероятная немка, отдаленно похожая на Алину. Тишкин заметил две краски: золотое и белое. Белые одежды, золотая кожа и золотые волосы. Из украшений – только браслет, тоже золотой и массивный. Тишкин подошел и остановился. Он хотел спросить разрешения – можно ли сесть с ней за один столик, но не знал, на каком языке разговаривать. – Это ты? – спросила немка по-русски. – А что ты здесь делаешь? – То же, что и все, – ответил Тишкин. Это была Алина, Тишкин не верил своим глазам. – Садись, – предложила Алина. Тишкин сел. Они никак не могли начать разговор. Он стеснялся спросить: «Куда подевался твой рак?» Но именно этот вопрос был главным. – Я тебе звонил. Ты переехала… – В Германию, – уточнила Алина. – И ты живешь в Германии? – удивился Тишкин. – И в Германии тоже. – А где еще? – Где хочу. – Ты вышла замуж за миллионера? – За Каравайчука. – На самом деле? – удивился Тишкин. – А что тут такого? – Ты же его не любила. – Правильно. Я тебя любила. Но ты был где-то. А Каравайчук рядом. Это было справедливо. Тишкин промолчал. – А ты как? – спросила Алина. – Плохо. Не снимаю. Просто сижу и старею. Приехал сюда тормозить процесс. Все болит, особенно душа. – А почему ты не снимаешь? – Денег нет. Государство дает треть. А остальные надо где-то доставать. Никто не дает. – А сколько тебе надо? – спросила Алина. – Полтора миллиона… долларов, – уточнил Тишкин. – Я тебе дам. – У тебя есть полтора миллиона? – не поверил Тишкин. – У меня есть гораздо больше. Подошел официант. Тишкин заказал себе виски и сок для Алины. – Это деньги Каравайчука? – спросил он. – Почему? У меня свой бизнес. – Какой? – Не бойся. Не наркота. – А где же можно так заработать? – Я умею находить деньги под ногами. – У тебя мусороперерабатывающий завод? Алина удивленно приподняла брови. – Под ногами только мусор. Больше ничего. – Не вникай, – предложила Алина. – Ты не поймешь. В каждом деле свой талант. Ты снимаешь кино, а я бизнесмен. – Тебя Каравайчук раскрутил? – Он дал мне начальный капитал. А раскрутилась я сама. Официант принес виски в тяжелом стакане и соленые орешки. Поставил перед Алиной сок. Тишкин расплатился. Алина, слава Богу, не остановила. Не лезла со своими деньгами. У нее хватило такта. – Я бы не дал тебе начальный капитал. Я дал бы тебе только головную боль, – заметил Тишкин. – Ты дал мне больше. – Не понял… – Помнишь, ты лег со мной… Тебе не было противно… После этого со мной что-то случилось. Я тоже перестала быть себе противна. Я себя полюбила… Если бы не это, я бы умерла. Ты дал мне жизнь. Это больше, чем полтора миллиона. – Но они не вернутся, – честно предупредил Тишкин. – Кино денег не возвращает. Ты их просто потеряешь, и все. – Ну и фиг с ими, – легко проговорила Алина. – Эти не вернутся, другие подгребут. Для того чтобы деньги приходили, их надо тратить. Если хочешь свежий воздух, нужен сквознячок. Тишкин пил и неотрывно глядел на Алину. Он видел ее три раза. Первый раз – юную и нищую. Второй раз – смертельно больную, поверженную. И третий раз – сейчас – сильную и самодостаточную. Хозяйку жизни. Три разных человека. Но что-то было в них общее – женственности золотая суть. Женщина. Это была ЕГО женщина. Тишкина всегда к ней тянуло. И сейчас тянуло. – А где Каравайчук? – неожиданно спросил он. – В номере. Футбол смотрит. А что? Тишкин все смотрел и смотрел. Она была красивее, чем прежде. Как созревшее вино. – Ты меня еще любишь? – спросил он. – Нет, нет… – испугалась Алина. – Вернее, да. Но – нет. – Понял. Эти полтора миллиона отрезали их друг от друга. Тишкин мог бы отказаться от денег, но это значило – отказаться от кино. А кино было важнее любви, важнее семьи, равно жизни. – Ты вспоминаешь прошлое? Или хочешь забыть? – спросил Тишкин. Алина закурила. Потом сказала: – Прежде чем дарить, Господь испытывает. Без испытаний не было бы наград. – Ты в это веришь? – А как не верить. Ты же сам мне все это и говорил. – Но я не Бог… – Знаешь, как они здесь обращаются к Богу? «Адонаи». Это значит «Господи»… Зазвонил мобильный телефон. Алина поднесла трубку к уху. Трубка – белая с золотом. Разговор был важный. Алина вся ушла в брови, давала распоряжения. Из нее высунулась новая Алина – четкая и жесткая, которую он раньше не знал. Тишкин встал и попрощался. Алина на секунду отвлеклась от важного разговора. – Оставишь мне на рецепции номер твоего счета, – распорядилась Алина. – У меня его нет. – Открой. – Здесь? – не понял Тишкин. – Лучше здесь. Вернее. Алина снова переключилась на мобильный телефон. Она и раньше так умела. Переключаться сразу, без перехода. Тишкин направился в свой отель. Воздух был стоячий, совсем не двигался. Было душно и отчего-то грустно. Хотелось остановиться и стоять. И превратиться в соляной столб, как жена Лота. Мимо пробежала кошка. Она была другая, чем в России. Египетская кошка на коленях Клеопатры: тело длиннее, уши острее, шерсть короче. Такую не хотелось взять на руки. Тишкин разделся на берегу и вошел в море голым. Густая чернота южной ночи надежно прятала наготу. Море было теплее воздуха и обнимало, как женщина. На лицо села муха. Откуда она тут взялась? Мертвое на то и мертвое, здесь ничего не росло и не жило. Никакой фауны. Тишкин согнал муху. Она снова села. Тишкин вытер лицо соленой ладошкой. Муха отлетела. Неподалеку колыхалась чья-то голова. – Что? – спросил Тишкин. Ему показалось: голова что-то сказала. – Я молюсь, – сказал женский голос. – Я прихожу сюда ночью и говорю с Богом. – По-русски? – спросил Тишкин. – Нет. На иврите. – Как это звучит? Женщина заговорила непонятно. Тишкин уловил одно слово: «Адонаи». – И что вы ему говорите? – спросил Тишкин. – Ну… если коротко… Спасибо за то, что ты мне дал. И пусть все будет так, как сейчас. Не хуже. – А можно попросить лучше, чем сейчас? – Это нескромно. Женщина отплыла, вернее, отодвинулась. Растворилась в ночи. На противоположном берегу сверкали отели. После отелей шла возвышенность, и огни были брошены горстями на разных уровнях. – Адонаи, – проговорил Тишкин, – спасибо за то, что ты мне дал: меня самого, моих родителей и мою дочь. По большому счету больше ничего и не надо. Но… – Тишкин задумался над следующим словом. Сказать «талант» нескромно. Призвание. Да. – Мое призвание мучит меня. Не дает мне спокойно жить. Разреши мне… – Тишкин задумался над следующим словом, – выразить, осуществить свое призвание. Ты же видел, как мне хлопали. Значит, людям это надо зачем-то… Но даже если им это не обязательно, это надо мне. А может быть, и тебе… Тишкин смотрел в небо. Небо было другое, чем в России. Ковш стоял иначе.
