И пока Олег разговаривал сам с собой, почти полуторакилометровая засека кончилась; перед ним и Жидиславом оказались ратники городовых полков. Длинный ряд лиц. Олег проезжал здесь третий раз и уже не рассматривал кольчуги и оружие, ничего и ни у кого не поправлял, не прогонял вглубь строя тех, у кого совсем не было доспехов, не вытягивал вперед немногочисленных лучников. Теперь он ехал, бросив поводья, и только запоминал лица.

Вот рыжий бородач, почти такого же роста, как Олег, только поуже в плечах. Спокойный, уверенно, но без наглости смотрящий прямо в глаза. Вот старик, выбирающий, как бы половчее упереть в землю рогатину, чтобы она и прямее вперед смотрела, и не соскочила назад, когда придется надеть на нее басурманина. У старика на лице три шрама, еще один виден из-за ворота рубахи. Наверняка он устроит свою рогатину именно так, как нужно, и использовать ее по назначению ему удастся. Только бежать будет ему тяжело. Стар он уже. А может, и не побежит. Не захочет или не сможет – в том смысле не сможет, что «нельзя» – а «не могу». Просто упрет свою рогатину покрепче, вздохнет глубоко, пошевелит губами, скажет несколько начальных слов какой-нибудь молитвы для порядка и будет спокойно ждать, когда наскочат на него – в последний раз – пришлые вурдалаки из степи.

Лица. Люди. Горожане. Работящие, знающие себе цену, умеющие на вече переорать соседа и без особой робости выходящие на поле боя. Считающие свои города своими, еще не забывшие рассказы, как выходцы из Ростова основали Суздаль, а переселенцы из Суздаля – Владимир. Помнившие, как насыпались городские валы и ставились поверх бревенчатые частоколы. Не забывшие, что не было при этих событиях никаких князей. Вернее, были иногда, но не в положении господ, а в статусе нанятых полководцев, задача которых – войска, но не более.

– Надо бы нам сейчас, воевода… – обернулся Олег к Жидиславу и сразу же осекся.

«Сейчас… Какое „сейчас“ для меня настоящее „сейчас“? – подумал он. – „Сейчас“ человека из двадцать третьего века, по средам и воскресеньям играющего в крокш 72 , хорошо, кстати, играющего, считающего, что семь из десяти пойманных дротиков – это не тот результат, который ему нужен? Или „сейчас“ хрономенталиста, способного услышать стрелу на подлете, обернуться и, шаля, схватить ее не посередине, а за оперение. Или „сейчас“ волынского боярина, говорящего по-венгерски, по-польски и по-немецки, язык которого здесь, на северо-востоке, понимают, но удивляются тому, как он звучит? Опытнейшего воина, который, случайно оказавшись рядом, помогает зятю своего сюзерена в рискованном предприятии? Рискованном и, наверное, бесполезном. Почти наверняка бесполезном. Точно бесполезном. Совершенно бесполезном».

На Олега ненадолго накатило оцепенение, но, к счастью, ему вспомнились глаза Сребры – молодого дружинника князя Андрея, с которым позавчера они разведывали дорогу на Ростов. Взяв его, еще двоих воинов из княжеского двора и четверых горожан из ополчения, хорошо державшихся в седле, Олег решил проверить, откуда и куда перемещаются тумены Неврюя. И на закате им случилось наткнуться на таких же разведчиков, вражеских: отряд ордынцев из тридцати примерно человек двигался по правому берегу Нерли.

Сребра повернул коня – скакать назад, но был пойман Олегом за узду, развернут и брошен вперед, в неожиданную и яростную атаку. Ордынцы ее не выдержали, поскакали прочь, оставив четверых убитых и одного раненого, стонущего и плюющегося.

Связывал его Сребра, Олег присматривал издали и поймал его взгляд. Поймал и сразу узнал, понял, идентифицировал. Такой же взгляд был в октябре 1941 года на дороге за Мценском у лейтенанта-танкиста из 4-й танковой бригады, командир 73 которой плюнул на указания атаковать авангард наступающих немцев сходу, устроил свои танки в засаде, а потом задал неплохую трепку наступающему противнику.

После боя лейтенант остановил свой БТ рядом с «тридцатьчетверкой» Олега, высунулся из люка и, оглядев шоссе и поле рядом, где дымилась техника с крестами, закричал: «Можно их бить! Можно этих сук бить!» Вражеских машин подбито было немного, да и отремонтируют почти все их потом, и через два дня немцы прорвутся в другом месте, и поле боя останется за ними, но пока их натиск был остановлен. Причем потерями не один к десяти, а по уму.

Взгляд у лейтенанта был веселый, смелый и хищный. Ничего в нем не осталось от мрачного меланхолика, который накануне вечером написал письмо жене и протянул его Олегу, часто помаргивая, чтобы скрыть слезы, со словами: «На, проверь… Хочу, чтоб без ошибок было. Пусть помнит про меня, что я грамотный теперь стал». Жена у него, понял Олег, была школьной учительницей и страшно стыдила его за «позно» и пропущенные запятые.

«Получил уже третий танк с начала войны. Чувствую, что убьют меня завтра. Не поминай лихом. Андрюшу поцелуй» – прочитал он в конце и дал себе слово, по возможности последить за БТ этого лейтенанта, если опять их пошлют лоб в лоб – на расстрел – против гораздо лучше обученных немцев.

Веселый, смелый и хищный – хороший взгляд для солдата. У старых бояр князя Ярослава Всеволодовича, которые правдами и неправдами отговаривались идти с его сыном, нынешним великим князем Владимирским, в поход против ордынцев, такого взгляда нет. Они ордынской стрелы боятся примерно так же, как немецкого танка окруженец 1941 или 1942 годов. И будут бояться, пока не победят – хотя бы в небольшом бою.

Но победить нельзя, не сражаясь, поэтому не бесполезна эта битва, вновь говорил себе Олег. Сребра вот победил, повез своему князю пленника и чувствует себя, наверное, настоящим витязем. И хорошо, что чувствует. Было б таких хоть полтысячи…

Сполох не спеша шел вперед, и опять перед Олегом менялись лица ополченцев. Здесь были те, кому случилось четырнадцать лет назад побывать на Сити, когда скомканное монголами русское войско, лишенное командования, частью полегло, частью растеклось по окрестным лесам. Но немного. Больше в строю было все-таки тех, кто вместе с князем Андреем ходил десять лет назад на помощь Новгороду 74 .