Вот и нету рыбы ни в Яконуре, ни в доме…

Да откуда чему взяться.

Не кормилец стал Яконур!

Иван Егорыч говорил с собой, не мог остановиться, много чего накопилось… долго отодвигал от себя, не хотел так думать, молчал… а теперь вот сказалось само это все.

Говорил…

Отчего, вправду, не говорить.

Винил Яконур. Отчего не винить, коли вправду сделался Яконур не кормилец…

И вдруг Иван Егорыч остановил себя, пресек, — то, что он подумал, представилось ему непозволительным… дурным… кощунственным… запретным.

Что ж выходит?

Яконур перед ним виноват?

Ивану Егорычу стало стыдно, что он худо сказал о Яконуре; попрекнул его, усомнился в нем. Все, что у Ивана Егорыча было, было у него от Яконура. Выходит, он соглашался брать от Яконура добро и обижался, когда Яконур ему отказывал? Его, Иванова, обида была несправедлива еще и потому, что Яконур не мог отказать ему по злобе либо жадности, — у Яконура грудные времена, он и сам в беде, оттого и не может поделиться…

Яконур давал — был хорош, перестал Яконур давать — плох стал? Отрекаться от него, хулить, жаловаться?

Всем одаривал Ивана Егорыча Яконур, чем мог, — пока мог; разве справедливо, разве позволительно пенять ему, когда он недодает, потому что сам терпит.

Да и совсем не по Ивану Егорычу было жаловаться. Чего не случалось с ним в тайге и на воде, как не щипало его. Если вспомнить… Да всегда его на все хватало. Знал он себя. Знал и то, что Аня и Федя за ним.

Так что не мог он, понятно…

…Поужинали дневным уловом.

Две штуки, надо же!

Все-таки еще прорвало…

Долго потом пил чай.

Знакомец из соседней пади не раз ему повторял, — что делается, про то все написано… и как написано, так и идет: сперва постепенно да по разным местам.

Аня ушла доить…

Иван Егорыч достал книгу, отыскал и начал читать: «И когда некоторые говорили о храме, что он украшен дорогими камнями и вкладами, Он сказал: придут дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне; все будет разрушено». Наставить хотел людей… нарочно Христа для этого послал через женщину… чтоб он с людьми был, говорил с ними. Так все и идет, — повторял знакомец… сколько это еще лет осталось, немного. «Тогда сказал им: восстанет народ на народ, и царство на царство, — продолжал читать Иван Егорыч, — будут большие землетрясения…»

Позвонил раз, другой…

Никого.

Герасим открыл дверь своим ключом, вошел.

Шторы рванулись ему навстречу, зашелестели; прозвенели кольцами.

Герасим захлопнул дверь.

Снял куртку, повесил. Глянул в комнаты.

Ощущение, что все здесь ждало его. Эти комнаты, эти стулья, книги, посуда, игрушки — все смотрели на него: они уверенно его ждали, вот он пришел, они на него смотрели.

Сбежал в кухню.

Взял привычно чайник с привычного места, поставил на плиту… Протягивая руку к переключателю, он уже отворачивался от плиты и делал шаг к столу — все так же привычно…

Не сбежишь.

Пришел кот, стал тереться о штанину.

Герасим сел. Откинулся на спинку стула.

Который год уже, как он познакомился с Лялей, потом с ее дочкой…

Хлопнула дверь, опять взметнулись шторы; Наталья бросилась к нему, забралась к нему на колени:

— Приехал! Приехал!

Заговорила быстро:

— Я маме говорю — он дома сидит и нас ждет, пойдем скорее, а мама говорит, нет его там, у него дел кроме нас с тобой много, а я говорю, нет, вот увидишь, он сидит и нас ждет…

Ляля стояла рядом, улыбалась:

— Мы ходили в магазин, в парикмахерскую…

— Красивые у тебя волосы, — сказал Герасим.

— Это мой собственный цвет! — ответила Ляля из своей комнаты. — Нравится?

Герасим вручил Наталье куклу, камешки с Яконура; Наталья убежала.

Выключил плиту.

Он быстро привык возвращаться каждый вечер в эту квартиру, где его ждали. Здесь был его дом, спокойный и надежный… Они редко приглашали гостей — знали, в чем для них главное достоинство их дома. Он был закрыт для внешнего мира; он принадлежал только им…

Ляля вошла в кухню.

— Ты все сидишь на своем любимом месте?

Поцеловала Герасима в щеку.

— Молодец, что пришел.

Принялась разбирать покупки.

Наталья принесла кота, остановилась, прогнувшись назад от тяжести.

— Мама, Васька не пьет молоко из чашечки! Там, наверное, пенка!

Потом Ляля готовила; Герасим в ванной мыл руки.

Что-то он хотел посмотреть…

Да, глаза!

Ничего особенного…

Голос Ляли:

— Наташенька, ну где ты? Вот теперь, когда надо садиться за стол, ты пропала! Что ты там делаешь?