– Я согласен, согласен с вами. – Лицо Алика светилось вдохновением. Мне даже показалось, что у него на глаза наворачиваются слезы.

Зачем я говорил все это? Я не уверен, что знаю ответ на этот вопрос. С Аликом все было просто. Мне ничего не стоило заставить его облачиться в женскую одежду, отправиться на Таймс-сквер и кричать там: «Да здравствует Россия!» Наверное, я спорил с самим собой и использовал его в качестве своего второго «я». Мне нужно было услышать аргументы, высказанные вслух, и я думал, что, возможно, смогу говорить на уровне подсознания, то есть более честно. Таким образом, мне удалось бы разобраться в своих собственных мотивах, в противоположность политическим заклинаниям, с помощью которых я оправдывал убийство, сознавая, что политика – вещь гибкая и способна оправдать любое преступление. Кроме того, я, по всей видимости, готовился к идеологической обработке второго стрелка, который был гораздо умнее Алика и вполне мог привести убедительные контраргументы.

Я чувствовал себя обязанным объясниться с ним. Алик не более чем расходный материал, жертвенное животное. Если бы все произошло, как задумано, он дергался бы на электрическом стуле, крича о том, что красные агенты отдавали ему приказы, исходившие прямо из СМЕРШа. Сомневаюсь, что палачи смогли бы удержаться от смеха. Я хотел, по крайней мере, нарисовать ему общую схему и внушить веру в то, что он внес свой вклад в ее осуществление. Это могло бы ему помочь пережить долгую ночь перед казнью.

– Через несколько дней мы встретимся опять, и я познакомлю вас с планом и картой. Хочу, чтобы вы подготовились. Не вступайте в споры, не читайте газеты, не забивайте голову новой информацией. Я хочу, чтобы ваше сознание успокоилось. Понимаю, вам будет трудно, ведь вы по натуре борец, но, пожалуйста, постарайтесь. Мне нужно, чтобы вы были готовы запомнить прочитанное, понимаете? Вам придется сосредоточиться, потому что я не могу передать план на бумаге. Если операция по той или иной причине сорвется, нельзя допустить, чтобы у вас нашли план, написанный на русском языке. Это повлечет за собой проблемы. Вам понятно?

– Да. Но что я должен делать, если меня поймают?

– Вас не поймают.

– Планы иногда проваливаются. Случиться может всякое.

– Тогда проявите терпение. Ничего не говорите. Так или иначе, мы вас вытащим. Может быть, обмен, может быть, побег, я не знаю. Мы никогда не бросаем в беде своих людей. Если вы попадетесь и сохраните веру в коммунизм, мы вас освободим, и вы поселитесь в Гаване в качестве почетного гражданина, пожертвовавшего всем во имя идеалов революции. Мы даже переправим на Кубу Марину, Джуни и ребенка, который должен родиться.

– Я знал, что могу рассчитывать на вас, товарищ, – сказал он.

– Очень хорошо. Итак, патроны у вас есть, а как насчет винтовки?

– Она находится у Марины в Форт-Уорте. Она о ней не знает, и я могу забрать ее в любой момент.

– Отлично. Пусть она пока остается там, а вы учитесь сосредоточиваться. По всей вероятности, спустя несколько месяцев после того, как вы осуществите эту операцию, мы привлечем вас к другому мокрому делу. Тем самым вы поспособствуете революции. Ведь в этом ваша цель, не так ли?

– Сейчас я кое-что покажу вам. – Он сунул руку в карман рубашки, достал конверт и бережно вытащил из него фотографию. – Смотрите, – сказал он, – вот кто я есть в действительности.

Я остановился у обочины и включил в салоне свет. Эта фотография стала известна во всем мире после того, как появилась на обложке журнала «Лайф» и в тысяче безумных конспирологических книг. Вы тоже наверняка видели ее. Алик, одетый во все черное, держит в руке винтовку, прижав ее наискось к туловищу; за поясом у него торчит пистолет, а в другой его руке номера «Дейли уоркер» и «Троцкистский Интернационал» – ему невдомек, что эти издания принадлежат двум враждующим между собой партиям. Он смотрит прямо в объектив камеры, удерживаемой нетвердой рукой Марины, и на губах его играет самодовольная ухмылка. Это нечто вроде романтического образа красного партизана, будившего в его воображении самые смелые фантазии, откуда-то из 1910-х годов, террориста с бомбой, из которой свисает длинный бикфордов шнур, Гаврилы Принципа, персонажа Конрада. Я испытал жалость к человеку, павшему жертвой иллюзий.

Следующие несколько дней я посвятил разработке плана. Дважды съездил на общественном транспорте к месту проведения операции, прошел пешком маршруты подхода и отхода, проследил за деятельностью полиции. Определил расстояние до ближайшего полицейского участка, после чего зашел в «Патио», сел за столик, выпил «маргаритас» и посмотрел, не будут ли бросаться в глаза движения Алика на крыше и второго стрелка в автомобиле, в котором я собирался его разместить. Я даже слазил на крышу, откуда предстояло стрелять, и попытался представить, как будут развиваться события.

После выстрела наступит мертвая тишина, за которой последует хаос. Второй стрелок, в полной готовности, будет ждать выстрела Алика. Если Алик промахнется, он выстрелит из винтовки с глушителем (я был уверен, что Лон решит эту проблему), и дело будет сделано. Но свидетели увидят все иначе. Одни будут говорить, что раздался выстрел, и голова генерала взорвалась. А что, если Алик промахнется и его пуля будет найдена? Да, риск есть, но в поднявшейся суматохе вряд ли кто-то сможет заметить ее. От второй пули – если Лон все сделал, как обещал, – не останется следа. Поскольку здание «Патио» сложено из кирпича, а стоящее за ним здание – из камня, в случае промаха Алика пуля, скорее всего, расплющится о твердую поверхность. Как бы то ни было, даже в случае наихудшего сценария развития событий появятся противоречащие друг другу версии, а произошедшее навечно останется скрытым за завесой тайны. Какие-либо серьезные улики или обоснованные свидетельства, способные привести к раскрытию нашего заговора, будут отсутствовать – если только Алик, оказавшись схваченным, что теоретически возможно, не заявит, что его заставили сделать это красные.