На правом фланге стояла пехота, в центре – артиллерия, на левом – безлошадная конница. Барбович привел своих «хуторян», когда Врангель уже начал обход войск.

Около часа под звуки маршей Врангель обходил стройные ряды, здоровался с командирами полков, оказывал особое уважение заслуженным старым солдатам, вместе с которыми прошел все годы гражданского лихолетья.

– Здорово, орлы! – приветствовал он каждый полк в отдельности. И вслед ему неслось раскатистое: «Ур-ра!»

Вечером каждому солдату раздали по одному крашеному яйцу: хозяйственники больше месяца выпрашивали, выменивали и покупали их у крестьян окрестных селений. Ночью, ближе к полночи, в разных местах на территории лагеря запылали костры, армейские кашевары варили перловую и кукурузную кашу, щедро приправляя их мясными консервами. Кто сумел, тот еще загодя, днем, выменял или купил на базаре спиртное.

Службу в лагере правил протоиерей Агафон (Миляновский) прямо на площади, возле небольшой палаточной церкви. Площадь едва вмещала всех желающих отстоять праздничный молебен.

Врангель и Кутепов вместе с частью штабных офицеров отправились на всенощное богослужение в Галлиполийский греческий собор. Совершал богослужение греческий митрополит Константин в сослужении с русскими, проживающими в лагере, духовными лицами.

Во время службы Кутепов почувствовал сзади себя какое-то движение. Он слегка обернулся и увидел подполковника Томассена. Тот был в полной парадной форме, при оружии и орденах. Чуть сзади, тоже при полном параде, выстроилась вся его свита. Протискиваясь сквозь толпу, они все приблизились к Врангелю и Кутепову. Томассен наклонился к ним и негромко, но торжественно произнес:

– Ваши превосходительства! От имени французского гарнизона Галлиполи и от себя лично хочу поздравить вас и вверенную вам армию по случаю приближения нашего общего праздника! – и тут же отступил в сторону.

Лишь когда священники провозгласили «Христос Воскресе», Томассен вновь приблизился к Врангелю и Кутепову:

– Искренне и от души – «Христос Воскресе!»

– «Воистину Воскресе!» – ответил ему Кутепов и непроизвольно, скорее по привычке, подался к нему и трижды приложился своей щекой к его щеке.

Врангель тоже ответил: «Воистину Воскресе!» и сделал какое-то неловкое движение в сторону Томассена, однако целовать не стал.

После всенощной они все вышли на улицу, прощаясь, остановились на паперти. Томассен немного потоптался на месте и при этом морщил лоб, словно силился что-то вспомнить. И затем через переводчика сказал Кутепову:

– Мне рассказывали, у вас у русских есть замечательный обычай: раз в году просить прощения за ненароком нанесенную обиду.

– Можно и чаще, – съязвил Кутепов.

– Да, конечно. Я понимаю, – не сразу нашелся с ответом Томассен. – Мне нравится этот обычай. Я хотел бы попросить у вас прощения, если в наших незлых спорах я иногда был несдержан и нечаянно нанес вам обиды. Простите, если можете!

– Бог простит, и я прощаю, – ответил Кутепов. – Хорошо бы так и в будущем: без споров. Тогда и прошения не надо просить.

– Хочу верить, что так и будет, – согласился Томассен.

И они расстались.

– Чего он хотел? – спросил задержавшийся сзади Врангель.

– Мира без аннексий и контрибуций, – улыбнулся Кутепов. И добавил: – Попросил прощения. Только я так и не понял за что. Видимо, решил больше не ссориться. Или ссориться и не просить прощения. Не знаю.

– Он знает. И его начальство тоже. Ну и я чуть-чуть догадываюсь. Вероятнее всего, это отголосок поездки Уварова в Париж, а также моей последней схватки с французским оккупационным начальством. Я тут на днях высказал им все, что я о них думаю. Надеюсь, на какое-то время они образумятся, – и, немного помолчав, Врангель добавил: – Время покажет.

После всенощной началось разговление. Солдаты разобрались по своим полкам, окружили густо парующие котлы с кашей. Щедро накладывали в свои миски.

– Так бы кажин день! – сказал кто-то.

– Тебе бы, Козюля, одному такой казан. До утра бы прикончив.

– Не-а, до утра не подужав бы. За сутки – слободно.

Запасливые солдаты наливали в кружки кто водку, кто местную турецкую ракию. «Причащались». Скупо отливали жадно глядящим на них товарищам. Смачно христосовались.

Андрей Лагода долго ждал дня, когда можно будет без особого риска разбросать по палаткам доставленные сюда Красильниковым листовки об амнистии.

Ночь была тихая, но облачная, беззвездная. Палатки пустовали. Почти никто не спал. Грелись у костров, доедали кашу, допивали недопитое, пели, смеялись, переругивались.

На наполовину опустевшем плацу на спор затевали кулачные бои: «болели» за сильных, высмеивали слабых.

Пасхальная ночь.

Андрей почти на ощупь шел в темноте от палатки к палатке. Подойдя, окликал:

– Федорченко, не спишь?

В ответ тишина.

Он приоткрывал полог палатки, торопливо вбрасывал три-четыре листовки и шел дальше.