Однако Нольте, в свою очередь, хотел бы видеть эту «основную эмоцию» Гитлера в стороне от всякого живого образа его личности, его эпохи и его жизненного мира, причем только на стыке со своими собственными историко-идеологическими реконструкциями, и особенно в «каузальной взаимосвязи» большевизма и национал-социализма. О том, что он хотел обозначить с помощью этого «раздражающего словосочетания», употребленного им в «споре историков», снова напомнило 11 сентября 2001 г., «как ни одно событие за последние десятилетия». Нольте полагал, что, подобно нью-йоркскому теракту, тогдашнее «классовое убийство», осуществлявшееся большевиками, было воспринято «как нечто беспрецедентное, невыразимо ужасное»{1061}. И такой же ужас, по его словам, послужил «центральным, если не единственным импульсом Адольфа Гитлера и его партии». А поскольку они верили, что ответственность за массовые убийства в Советской России лежит на «евреях», то было бы неверно называть «“антисемитский” импульс просто бредом», хотя бы потому, что многие большевики на руководящих постах действительно были евреями. В конечном счете Гитлер в ответ на продолженное Сталиным большевистское «классовое убийство» имитировал его в форме «расового убийства» как акта «контруничтожения», однако лишь после того, как международное еврейство с началом Второй мировой войны позиционировало себя также как реальный враждебный народ и, в свою очередь, объявило войну «Третьему рейху»{1062}.

Вот так звучит последняя, сведенная к самой примитивной форме, версия «каузальной взаимосвязи» Эрнста Нольте, которая сильно напоминает бинарную систему: здесь энтузиазм, там ужас; здесь большевизм, там фашизм; здесь уничтожение, там контруничтожение. В прямом смысле формула «каузальной взаимосвязи» гласит: из-за Ленина Гитлер; или: без Ленина не было бы Гитлера.

Правда, в биографии Гитлера и в истории национал-социалистического движения почти ничто не говорит в пользу этой взаимосвязи, обнаруженной с помощью абстрактного «исторического мышления». Страх перед российским большевизмом и распространением его в Германии и Центральной Европе едва ли выходил за пределы ипохондрических припадков у основной массы немецкой буржуазии, что вполне убедительно подтверждается якобы ключевыми цитатами из Томаса Манна времен Баварской советской республики. И «антибольшевистская» литература того периода, и корреспонденции времен российской революции или Гражданской войны были не столь ужасными и по своим тенденциям и выводам куда менее однозначными, чем, как правило, принимали на веру.

Даже Дитрих Эккарт, первый наставник Гитлера, в августе 1919 г. еще пропагандировал (подобно Штадтлеру и его людям) «немецкий большевизм», первым шагом которого должна стать отмена «процентного рабства» (а его увековечение, напротив, есть главная задача ложного «еврейского большевизма», коим Германию якобы заразили западные державы-победительницы){1063}. В принципе это был стандартный аргумент немецких антисемитов того времени. Вожди российского большевизма аттестовались в худшем случае как церберы международного финансового капитала, «золотого интернационала», к которому вели все нити управления.

Что касается самого Гитлера, то в период берлинского восстания «спартаковцев» и Баварской советской республики он занимал нейтральную позицию. Если бы он действительно настолько твердо стоял на стороне контрреволюции, как впоследствии утверждалось, он без всякого риска мог бы примкнуть к «белым» фрайкорам. Вместо этого он предпочел надеть красную нарукавную повязку и не выходить из своей казармы. Лишь после подавления режима советов он предложил свои услуги мюнхенскому военному командованию в качестве осведомителя и пропагандиста. Его решение «стать политиком» однозначно датируется временем после подписания Версальского мирного диктата. В сентябре 1919 г. Гитлер посетил собрание мелкой «Немецкой рабочей партии» (НРП). Обсуждалась тема «Как и какими средствами можно уничтожить капитализм?». Доклад о «процентном рабстве» сделал Готфрид Федер.

«Основную эмоцию» Гитлера — если уж воспользоваться этим понятием — можно расшифровать, причем иначе, чем сделал это Эрнст Нольте. Для демобилизованного солдата речь шла, очевидно, об экстернализации [186] стыда за поражение, который уже не только не смягчался утешительной формулой Фридриха Эберта, согласно которой немецкая армия осталась «непобедимой на поле боя», но и усугублялся. Позднейшее стилизованное жизнеописание Гитлера в «Моей борьбе» нигде не отличается такой подлинностью и литературной выразительностью, как в изображении «военных переживаний». В его идеологизированной интерпретации несчастье разразилось не благодаря революции J918 г., а в результате гражданского мира 1914-го, когда немецкие рабочие, будучи верными гражданами, спешили под знамена рейха, «марксизм, последней целью которого остается уничтожение всех нееврейских национальных государств», «надел личину лжи и нагло стал делать вид, будто сочувствует национальному подъему». Такое предательство национальное правительство не имело права терпеть (в отличие от окруженного евреями правительства Бетмана и Вильгельма II): «…правительство, правильно понимающее свои задачи, обязано было беспощадно истребить тех, кто натравливает рабочих против нации. Если на фронтах мы могли жертвовать лучшими своими сынами, то совсем уж не грех было в тылу покончить с этими насекомыми» {1064} .

Данные пассажи более чем ясно свидетельствуют, что «исконная» уничтожающая ненависть Гитлера, когда она относилась к «марксизму», была нацелена вовсе не на организаторов какого-либо «классового убийства», а на предателей отечества и растлителей морали стойкости во время мировой войны, на «ноябрьских преступников», основавших демократическую республику в момент бесславного поражения — без всякого «классового убийства», что никак не ослабляло импульс уничтожения, направленный против этих «насекомых». Напротив, никому не известный ефрейтор Первой мировой продемонстрировал готовность к любому массовому убийству, если бы только это могло смыть позор. А метафора «насекомых» указывала не на большевистские казни, а на совершенно иное «пугало»: это образ инфекции, отравления и заразы, последствия которых значительно опаснее любого удара кинжалом или убийства. «В ударе кинжалом — есть что-то мужское. Зараза — женского рода, ее распространение ползучее»{1065}.

Если известия о Гражданской войне в России или «убийства заложников» в мюнхенской гимназии им. Луитпольда и определяли основные эмоции Гитлера, то разве что в результате разблокирования его собственных, давно присутствовавших агрессивных эмоций. То, что в модели Нольте имеет вид прямодушного представления о «контруничтожении» из справедливого чувства возмущения, охватывающего каждого добропорядочного бюргера, могло в точности соответствовать тому, что в психологии называется «проекцией»: переносу собственных деструктивных желаний на внешнего врага.

«Большой страх» той эпохи, который Гитлер (в 1919 г. уже немолодой человек) испытывал вместе со многими и описал по-своему, относился в принципе к перевороту в мире во всех его проявлениях. Но виновника его в момент своего политического пробуждения он обнаружил в лице «еврея», — для которого все, «что заставляет людей стремиться к высшему, будь то религия, социализм, демократия… является лишь средством для достижения цели, для удовлетворения жажды денег и власти». В этом самом раннем политическом кредо Гитлера (сентябрь 1919 г.) ни слова не сказано о большевизме. Речь идет исключительно о еврействе как «расовом туберкулезе народов», который необходимо полностью «устранить»{1066}.