Внешнеполитические возможности национал-социалистического «Третьего рейха» все еще рассматривались в книге «Миф XX века» — при всей приверженности автора гитлеровской концепции, изложенной в «Моей борьбе», — в рамках старой системы координат. Париж в ней подается как первичный, инфицирующий Германию расовый Вавилон, в котором «круглоголовый (брахицефалический) народ» давно вытеснил нордические удлиненные (долихоцефалические) черепа и был «мулатизирован» массой импортированных рабов еще до того, как после Французской революции с восторгом предался «эмансипации», читай: господству евреев. Современную Францию и поощряемое ею панъевропейское движение, цель которого — «безрасовое единое государство», следует поэтому, «собственно говоря, называть Франко-Иудеей»{1132}.

В противоположность этой «черно-белой Франции», которая «угрожает всей Европе и отравляет ее», Германия должна совместно с Англией и Скандинавскими странами — но также и вместе с США, подвергающимися той же угрозе, — встать во главе движения по спасению нордической расы. Речь, таким образом, идет не о том, чтобы противопоставлять себя «Западу» in toto [196] , но о том, чтобы бороться с «западным духом», который «в сущности есть не что иное, как смешение французскости с еврейской демократической идеей». В новой системе государств будущего Германский рейх как «центральная держава континента» сможет целиком посвятить себя созиданию «германской Срединной Европы».

А подлинная русскость, которая всегда противилась европеизации, будет вынуждена смириться с «перенесением центра тяжести в Азию». И если то «слово», которое Россия, согласно Достоевскому, должна сказать миру, есть большевизм, то пусть Россия его «произнесет, обратившись к востоку, где имеется пространство для этого “слова”». Советский Союз, между тем, может спокойно оставаться в своем «расовом хаосе», где «по очереди приходят к власти татаро-калмыки (Ленин), евреи (Троцкий) и кавказцы (Сталин)»{1133}.

Но пока большевизм вызывает «горячую симпатию в кругах ограбленных китайских рабочих» и как социально-революционное течение объединяется «с националистической, антиевропейской пропагандой революции», против этого не следует возражать. Напротив: «Китай борется за свой миф, за свою расу и свои идеалы, как крупное движение обновления борется в Германии против расы торгашей, которые господствуют сегодня на всех биржах и определяют действия почти всех правительств»{1134}. Китай имеет право со спокойной совестью приспособить идею большевизма к своей расовой и освободительной борьбе!

Так попытка Розенберга сформулировать «национал-социалистическое мировоззрение» закончилась полным конфузом. Надо сказать, что это вполне отвечало природе самого нацистского движения, чья сила и пробивная мощь состояла именно в том, чтобы с помощью эклектической мешанины аргументов и идеологем связать воедино постоянно флуктуирующие обиду и агрессивные страхи определенного сегмента немецкого населения, который с наступлением мирового экономического кризиса — после болезненного опыта поражения и периода инфляции — возомнил, что находится в свободном падении.

В пропаганде, которая с 1930 г. привела национал-социалистов к серии триумфальных побед на выборах и менее чем за три года — к власти, центральные темы и тезисы из книги Гитлера «Моя борьба» играли лишь вспомогательную роль. Требование «жизненного пространства на востоке», особенно путем свержения (например, поддерживаемого извне) «еврейского большевизма» с дальнейшим «новым походом германцев», почти не встречалось в предвыборных программах партии и в зажигательных речах Гитлера или Геббельса.

В действительности мир за несколько лет снова основательно изменился. Ведь во второй половине 1920-х гг. нацистская партия также была захвачена страстной любовью немцев к Америке, эта любовь сосредоточилась на связанных с именем Генри Форда формах производства и жизни, хотя первоначальные антисемитские перегибы «фордизма» тем временем забылись. В сравнении с образом США как растущей мировой державы поблек ореол британцев, которых Гитлер на первых порах хотел еще возвести на уровень идеала «народа господ».

В период сталинских «пятилеток» радикально изменился и образ Советского Союза. Преследование троцкистов было воспринято во всех странах и политических лагерях как устранение по сути дела «еврейско-большевистского» элемента (со всеми привычными коннотациями от «мессианизма» до «космополитизма»), а тем самым как переход к великодержавной политике старого стиля, вполне откровенно возвращающейся к традициям бывшей Российской империи. Нацистской партии также приходилось считаться с противоречивым восхищением, с которым относились к политике Сталина — именно из-за ее беспощадности — в фёлькиш-националистических и немецко-национальных кругах, а также в некоторых кругах крупной и тяжелой промышленности. Рекламная речь Гитлера в январе 1932 г. перед аудиторией дюссельдорфского Рейнско-Рурского клуба была, в частности, нацелена на то, чтобы преодолеть явную сдержанность в среде промышленных магнатов в отношении его авантюрной программы и его простецкой массовой партии.