Осенью 1983 года Елена, студентка факультета журналистики (см. выше), проходила учебную практику — работала в многотиражной газете одной из ленинградских фабрик. Однажды редактор газеты, Владимир, дал Елене задание написать репортаж о производственных достижениях крупной овощной базы: «“Вот тебе бумага, садись, пиши умозаключение о состоянии дел в Приморской овощебазе”. Я сажусь, начинаю что-то выдумывать в лучших традициях Вальки В.». (Елена имеет в виду своего одногруппника, который прекрасно умел выдумывать «факты из жизни».) Главным критерием такого репортажа было то, что он должен был быть положительным и выдержанным в стандартной форме авторитетного языка таких текстов. Написать такой текст можно было, не посещая самой овощебазы, что было распространенной практикой {210} . [108] И Елена, и редактор газеты прекрасно понимали, что подобные хвалебные заметки не следует воспринимать слишком буквально. Поэтому они старались не тратить слишком много времени и сил на их подготовку.

Однако, когда Елена села за стол набросать эту заметку, она вдруг заметила портрет Ленина, висевший на стене напротив, и остро ощутила неловкость ситуации. В своем дневнике Елена записала 19 сентября 1983 года{211}:

Здесь мы вновь сталкиваемся с образом «Ленина», выступающего в роли господствующего означающего советского авторитетного дискурса, который, в отличие от других означающих, было трудно свести к перформативному смыслу (к чистому воспроизводству формы). Как мы помним, связано это было с тем, что смысл означающего «Ленин» был закреплен за пределами авторитетного дискурса (см. выше и главу 2), следовательно, его нельзя было подвергнуть полному перформативному сдвигу, как это делалось с другими элементами авторитетного дискурса. «Ленин» по-прежнему указывал на некую изначальную, буквальную моральную позицию, которая не превратилась еще в «чистую проформу». Это особое положение «Ленина» в структуре авторитетного дискурса означало, что, если над другими символами можно было иронизировать с относительной легкостью, как это происходит здесь с Андроповым, или просто их не замечать, к «Ленину» относиться таким образом было сложнее, причем независимо от того, что человек думал о самих коммунистических лозунгах [109] . Ощущение неловкости, смешанной с самоиронией, которые описывает Елена, было связано не столько с тем, что она писала фиктивную статью, сколько с тем, что это происходило под взглядом Ленина. В своем дневнике Елена продолжает:

Когда Елена упомянула Высоцкого в разговоре с редактором, у обоих возникло ощущение принадлежности к своим [110] . Редактор тоже любил песни Высоцкого, и ему тоже постоянно приходилось писать формальные тексты на авторитетном языке и участвовать в рутинных партийных собраниях. При этом, как и Елена, он не был настроен абсолютно цинично по отношению к социализму или Ленину. Как и Елена, он отделял «чистую проформу» от «работы со смыслом», а чистый цинизм от моральных принципов. Именно благодаря этому Елена и редактор ощутили принадлежность к своим.

Занимаясь написанием статьи, Елена, безусловно, принимала участие в процессе воспроизводства формы авторитетного дискурса — она писала статью в этом жанре, для советской газеты, в кабинете редактора — члена КПСС, который собирался на партсобрание, напротив портрета Ленина и так далее. С другой стороны, разговор Елены с редактором и та музыка, которую оба любили, ярко иллюстрируют тезис о том, что воспроизводство ритуалов и практик авторитетной формы могло приводить к возникновению новых, непредсказуемых смыслов, форм существования и сообществ, смысл которых не совпадал с буквальным смыслом авторитетных высказываний, но и не обязательно находился в оппозиции к нему.

Подобные взаимоотношения с авторитетным дискурсом — не зажатые внутри бинарной схемы за/против, а гибкие, многогранные, динамично развивающиеся в зависимости от контекста — существовали на всех уровнях идеологической иерархии. Даже в среде сотрудников ЦК, особенно молодых аналитиков и референтов (тех, кого сегодня называют консультантами и спичрайтерами), многие были поклонниками Высоцкого. В 1970-х годах Высоцкий не раз пел на частных квартирах сотрудников ЦК на Университетском проспекте в Москве, куда его приглашал Георгий Шахназаров, знавший Высоцкого лично{212}. Приглашали Высоцкого и другие сотрудники ЦК. Федор Бурлацкий, тоже бывший в 1960-х годах референтом ЦК, вспоминает, что Лев Делюсин, специалист по Китаю в Международном отделе ЦК, был хорошо знаком с театральным режиссером Юрием Любимовым, Булатом Окуджавой и Владимиром Высоцким. По его приглашению Высоцкий исполнял свои песни, включая “Охоту на волков”»{213}. Эта песня была прозрачной метафорой репрессивных сторон советской системы и того, что ощущает человек, загнанный системой в угол. В ней рассказывается о молодом волке, который пытается уйти от преследователей: «Рвусь из сил и из всех сухожилий, Но сегодня опять, как вчера, Обложили меня, обложили, Гонят весело на номера». Позже Высоцкий описал эти вечера на квартирах ЦК в другой песне: «Меня к себе зовут большие люди, Чтоб я им пел “Охоту на волков”»{214}. Бурлацкий также вспоминал, что, когда группа молодых референтов Международного отдела ЦК, возглавляемого Юрием Андроповым, работала на подмосковной даче Бурлацкого над проектами партийных документов, они на полную громкость включали магнитофонные записи Высоцкого{215}.

Система позднего социализма подвергалась постоянному процессу внутренней детерриториализации, мутируя в сторону новых множественных форм «нормальной жизни» и обогащаясь новыми смыслами и возможностями, предвидеть и контролировать которые государство не могло. В основе этого процесса лежала не прямая оппозиция системе, а ее постепенное творческое видоизменение субъектами, которые являлись ее частью. Процесс детерриториализации приводил к возникновению внутри системы новых типов свободы, но не некой абстрактной изолированной свободы, которая подразумевается в моралистической риторике больших нарративов — в которых мораль, правда и ложь понимаются вне исторических контекстов и без учета позиции говорящего от их имени, а другой, практической свободы, выстроенной внутри конкретных исторических контекстов и реально существующих отношений и одновременно ведущей к видоизменению этих контекстов и отношений.