К тому времени (конец 1970-х — начало 1980-х годов) многие художественные и поэтические книги, которые эти люди читали, не публиковались в Советском Союзе десятилетиями, одни из советских авторов этих книг были репрессированы, другие находились у государства в немилости или эмигрировали. Тем не менее, в полном соответствии с парадоксом советской культурной политики, большинство этих книг так и не было полностью запрещено, а к некоторым из них даже существовал официальный, хотя и ограниченный доступ. Например, студенты университета имели доступ к некоторым ранним советским или досоветским изданиям посредством научных библиотек. Инна работала в библиотеке Ленинградского университета, и это давало ей такую возможность: «Мы могли прийти в читальный зал библиотеки и читать там книги, которые больше нигде достать было нельзя. Там мы читали ранние издания Гумилева, книги которого давно не переиздавались, и в магазинах их купить было невозможно»{259}. Несмотря на постоянный обмен подобной литературой, Инна и ее круг тоже не особенно беспокоились по поводу КГБ. Она рассказывает:

Историк культуры Лев Лурье, сам когда-то бывший представителем литературной среды «Сайгона», вспоминает, что в этих компаниях также довольно широко циркулировали книги Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Марселя Пруста, Джеймса Джойса и Артура Миллера{261}. По этой причине, замечает Лурье, в те годы в «Сайгоне» можно было получить литературное и философское образование лучше, чем на факультетах филологии и истории Ленинградского университета. Как стало очевидно много позже, «Сайгон» действительно сыграл важную роль в подготовке тех, кто в постсоветские 1990-е стали основателями, редакторами, переводчиками и потребителями продукции новых независимых издательств{262}.

С первого взгляда феномен социальных сред, сформировавшихся вокруг таких мест, как кафе «Сайгон», мог бы показаться классическим примером того, что Юрген Хабермас назвал «публичной сферой». Публичная сфера, согласно определению Хабермаса, возникла в эпоху раннего капитализма, в процессе общения на политические и социальные темы, происходившего в свободных публичных местах, например кафетериях и салонах {263} . То, что «Сайгон» являлся кафетерием, может напомнить это определение Хабермаса, и в некоторых исследованиях эта аналогия проводилась {264} . Однако у этой аналогии имеется очевидная проблема. Понятие «публичной сферы» подразумевает бинарную модель политической системы, поскольку дискуссии в таком определении публичной сферы ведутся на «политические и социальные темы» — то есть, в случае позднего социализма, являются критическими обсуждениями буквального смысла авторитетного дискурса системы. Однако в этом описании дискурса подобных социальных сред скрывается важный факт того, что они осознанно дистанцировались от буквального смысла как политических высказываний государства, так и контрвысказываний тех, кто противоставлял себя государству. Общение в большинстве подобных сред не касалось обсуждения того, что в рамках авторитетного дискурсивного режима системы являлось «политическими и социальными темами». Напротив, оно чаще всего строилось на избегании подобных тем, как «неинтересных». По этой причине понятие публичной сферы при описании подобных сред скорее затуманивает реальную картину, чем делает ее более прозрачной. Подобно другим социальным средам 1960–1970-х годов, в «Сайгоне» формировалась не некая единая «публичная сфера», а многочисленные «публики вненаходимости» [132] .

Как мы видели выше, отношения этих публик с авторитетным дискурсом и ритуалами советской системы строились не на принципах заинтересованного, критического или некритического обсуждения буквальных смыслов авторитетного дискурса, а на принципе вненаходимости — одновременном существовании внутри дискурсивных и ритуальных форм системы и за пределами ее буквальных смыслов.

Как уже говорилось, условия такого существования были во многом обеспечены ресурсами самой системы — от субсидируемого ею базового уровня существования, в котором забота о материальной стороне могла быть отодвинута на задний план, до поддерживаемых ею нравственных ценностей, в основе которых лежал, например, не либерализм, а социализм — где ценностями считались не замкнутость частной жизни, не «прайваси» частного пространства и частной собственности, а, напротив, процесс непрерывного, нерегламентированного, коллективного общения, часто непредсказуемого в плане времени, участников и тем; сфокусированность не на направленном вовнутрь «я», а на «я», строящемся в пространстве своих, в процессе общения с другими и более-менее презрительного отношения к деньгам. Отношения вненаходимости позволяли членам этих публик игнорировать буквальный смысл авторитетных высказываний и ритуалов системы, но в то же время быть вовлеченными во многие культурные ценности, практики и интересы, которые система поддерживала и делала возможными.

Неудивительно, что для представителей этих публик участие в контрдискурсе, организованном как критика советской политической системы, было занятием неактуальным и, по их выражению, «неинтересным». Не случайно также и то, что важную роль в этих публиках играл дискурс беззаботности или веселости. Резюмируя атмосферу «Сайгона» Кривулин замечает: «Мы весело жили»{265}. Эта фраза напоминает приведенные выше слова Инны об атмосфере в кругу ее знакомых — «мы жили легко» и мы «вели очень веселую жизнь». Повторимся, что эти высказывания говорят не о бездумности существования, а об активном включении субъекта в создание иной (существенной, интересной) реальности. Эта «веселая жизнь», являющаяся эквивалентом понятия «нормальная жизнь», распространенного в тот период (см. его анализ в главе 3), была наполнена непредсказуемыми, открытыми, творческими формами существования, появлению которых способствовало Советское государство, во многом этого не осознавая.

В среде ленинградских рок-музыкантов и любителей рок-музыки, которая к началу 1980-х годов была довольно большой, разговоры «на политические темы» тоже считались «неинтересными» [133] , апериодическая критика государством этой среды и ее интересов чаще всего не ассоциировалась со слишком серьезной опасностью. Как обнаружил социолог Томас Кушман, в этой среде в конце 1970-х — начале 1980-х годов