Затем идет текст:

«Я пишу о боге, и рассчитываю на немногих читателей, и не ищу признания толпы. Если эти мысли не угодят никому, значит они, наверное, плохи; по они будут в моих глазах презренны, если угодят всем».

Он оказался прав только отчасти: не угодив всем, и в первую очередь власть имущим, «Философские мысли» угодили многим, и чем дальше от времени их написания и ближе к нашим дням, тем больше у них появлялось восторженных поклонников.

Уже первая мысль свидетельствует о редкой целостности Дидро — мыслителя и человека.

«Всегда и всюду ополчаются против страстей; на них возлагают ответственность за все мучения человека, забывая, что они же являются источником всех его удовольствий. Они составляют элемент человеческой натуры, оценку которого нельзя преувеличить ни в хорошую, ни в дурную сторону. Но я не могу видеть без досады, что их всегда рассматривают именно с дурной стороны. Точно боятся оскорбить разум, произнеся хотя бы одно слово в защиту его соперниц; а между тем только страсти и только великие страсти могут поднять душу до великих дел. Без них конец всему возвышенному как в нравственной жизни, так и в творчестве…»

И следующая мысль, развивающая первую, — это кредо Дидро — гражданина, возлюбленного, человека, кредо, которому он не изменял никогда.

«Умеренные страсти, — пишет он, — удел заурядных людей. Если я не устремлюсь на врага, Когда дело идет о спасении моей родины, я не гражданин, а обыватель. Моя дружба слишком осмотрительна, если опасность, угрожающая моему другу, не заставит меня забыть об опасности, угрожающей мне самому. Если жизнь мне дороже, чем любимая женщина, я такой же любовник, как все прочие».

Уже в «Философских мыслях» он устремился на врага, угрожающего его родине, потому что религия была страшным врагом Франции, где на одного философа, как писал Вольтер впоследствии, приходилась сотня фанатиков. А каким он был другом и каким возлюбленным, мы узнаем, когда он примет на себя одного удар, направленный на всех его друзей из энциклопедической республики, и тридцать лет больше жизни будет любить Софи Волан.

Он еще не посягает на существование бога, но уже восстает против злоупотреблений религии. Мысль XII гласит: «Да, я утверждаю: это суеверие более оскорбительно для бога, чем атеизм! Я предпочел бы, говорит Плутарх, чтобы думали, что бога вовсе не было на земле, чем чтобы считали его несправедливым, гневным, непостоянным, ревнивым, мстительным, — словом, таким, каким ни за что он не хотел бы быть». А именно таким представлялся бог в верованиях фанатиков. Позже Дидро не будет делать разницы между богом злым и добрым, так же как между добрым и злым монахом. Но уже и эта злая сатира на суеверие была очень нужна.

Мысль XIV посвящена тонкой и меткой критике Паскаля, у которого он учился, но которого превзошел. «У Паскаля была честность, но он был боязлив и легковерен», — начинается этот блистательный отрывок.

Приводя доводы атеистов и противоположные им доводы верующих в мысли XV, Дидро много ближе к атеистам. Иначе разве могли бы так страстно звучать знакомые нам первые слова этой мысли: «Я говорю вам, что никакого бога нет, что сотворение мира — пустая фантазия…»?!

Сам он, повторяю, еще деист, то есть признает правильной естественную религию, рассматривающую бога как безличную высшую первопричину, как некий мировой разум, проявляющийся во всех мировых процессах. Родина деизма — Англия, XVII век. Деистом был и Шафтсбери. Дидро не только переводил его, но и находился некоторое время под сильным его влиянием. Шафтсбери доказывал Независимость нравственности от религии, истоки морали видел во врожденном нравственном чувстве.

Деистом был и Вольтер. Дидро и его друзья — Гольбах, Гельвеций, Гримм, Нэжон, начав с деизма, пошли дальше Вольтера и дошли до последовательного атеизма и материализма.

Но в «Философских мыслях» Дидро еще деист, и в мысли XXII он делит атеистов на три группы — настоящих атеистов, верящих, что бога нет, атеистов-скептиков, которым только хотелось бы, чтобы бога не было, и фанфаронов атеизма, прикидывающихся убежденными в небытии бога. Он ненавидит фанфаронов, жалеет настоящих атеистов и молит бога за скептиков: они не просвещены светом знания.

В мысли XXVI он еще охраняет то, что ему кажется настоящей верой, от кучи нелепых предрассудков. Так же, как распределяют, когда надо учить ребенка петь, танцевать, читать и когда — преподавать ему латынь и геометрию, нужно задуматься и над тем, когда объяснить ребенку, что такое бог. Оттого, что это делают слишком рано, одновременно с существованием бога ребенок узнает о демонах, привидениях и леших, и происходят все беды.

В мысли ХLV он критикует библию, говоря, что если смотреть на нее как на создание человеческого ума — историю еврейского народа, она не выдерживает сравнения с Титом Ливием, Салюстием, Цезарем — историками Рима и Иосифом Флавием — историком Иудеи.

Еще несколько «мыслей» свидетельствуют об его блистательной образованности. А затем Дидро критикует религию, отталкиваясь уже не от книг, а от собственных житейских наблюдений.

В мысли LII мы читаем иронический рассказ о том, как предместье Парижа однажды огласилось восторженными криками. «Прах одного праведника вдруг начал там творить чудеса и сотворил их в большем количестве, чем Иисус Христос за всю свою жизнь». Услышав об этом, Дидро побежал туда и увидел хромого, якобы исцеленного покойным праведником. Хромой этот прогуливался, опираясь на трех или четырех сердобольных. Чудо, иронически замечает автор, заключалось в том, что этот плут одни костыли заменил другими