Слова братьев смутили Альбино. Те, заметив это, перевели разговор на монастырские дела, посудачили о брате Теофиле из Сортеано, мистике глубоком. Онофрий поведал, что брата постоянно посещали видения ангельские, пребывал он часами в экстазе мистическом - и что же? Не расслышал, что на прошлой неделе в девятом часу аббат отец Алоизий велел новую выгребную яму вырыть на заднем дворе, да в оную яму, встав по нужде за час до полунощницы, и провалился. Мистика мистикой, а уши-то на что?

Братья рассмеялись.

– Да, не следует брать на себя подвиги чрезмерные и себе доверять излишне не следует, - сказал наставник новициев, - вон конюх наш, брат Бениамино из Раполано, за сорок лет в монастыре достиг полного бесстрастия, но потерял его на десятой минуте скачек в Сиене, куда попал по поручению аббата, когда за кожами был послан. Так ещё отцу-аббату сказал, что его-де бес попутал! Коли виной всему глупая самонадеянность, чего же на князя тьмы-то наговаривать?..

– Тем более что князь тьмы делами поважнее занят, - уныло согласился брат Гауденций, - говорят, десяток лет тому из Неаполя новая зараза блудная пришла, кто попадается - заживо сгнивает, пятна сначала гирляндами по телу идут, потом исчезают, а через несколько лет плоть разлагаться начинает...

– Везде зараза, от Рима до последнего городишки, - в тон брату келарю безрадостно проронил Септимий, - а что о папе Александре паломники рассказывали, так только руками развести оставалось, может ли и быть-то такое? Говорят, ни кинжалом, ни ядом не брезговал. Мыслимое ли дело?

– Налей ещё по кружечке да пойдём, - обратился келарь к брату Онофрию, явно не желая говорить о политике, - а то, не ровен час, схватится меня ризничий или камерарий, вот шуму-то будет...

– А что отрава-то для мышей в амбаре, что я тебе приготовил, действует?
– подлив ему вина, лениво, со счастливой хмельной улыбкой на губах, поинтересовался у Гауденция Онофрий.

Гауденций задумчиво пожал плечами, чуть склонив голову.

– Да как сказать? Польза от нее есть. Мыши поедать её кинулись, да так растолстели, что в норки пролезать перестали. Тут кот мой, Пелегринус, их всех и переловил...

Подпившие братья покатились со смеху.

...Возвращался Альбино к себе около полуночи, тенью проскользнул по ступеням старой садовой лестницы и тут остановился, обмерев от страха: навстречу ему шла Смерть.

Фигура в чёрном плаще с островерхим капюшоном и косой за плечами выступила из мрака так неожиданно, что монах неосознанно подался назад, с ужасом разглядывая бледные скелетообразные руки, белеющие лунном свете. Смерть приближалась, но теперь оказалось, что коса ему померещилась: то была кривая тень посоха на стене. И тут до него донеслось:

– Я не нашла тебя в твоей келье, Аньелло...

Душа Альбино оттаяла. Это был голос матери. Она назвала его мирским именем и сейчас снимала капюшон. Монах приблизился и снова вздрогнул: мать стала совсем седой, казалась мертвенно бледной и сумрачной. Она, не говоря ни слова, повисла на его руке и повлекла в дормиторий.

В келье Альбино торопливо раздул тлевшие угли камина, подбросил в разгоревшееся пламя вязанку хвороста, зажег погасшую лампаду и, обернувшись, сызнова оцепенел. Это были вовсе не шутки обманчивых лунных лучей: мать подлинно казалась смертельно больной, словно уязвленной неисцелимым недугом.

Монна Джулиана поставила посох у стены и в бессилии опустилась на узкое монашеское ложе. Сердце Альбино сжалось. Он почти весь последний год не получал писем из дома, но принимал это за знак благополучия, полагая, что если бы что-то случилось, его сразу известили бы, и не особо волновался. Мать тем временем, прошуршав рукой под плащом, извлекла оттуда пергамент.

– Возьми, - в этом приказе на миг проступила прежняя монна Джулиана Буонаромеи, волевая и властная.
– Это вексель на банк Медичи. Я сумела продать дом и выбраться из города, - она тяжело сглотнула, судорожно вздохнув, - вот когда благословишь старость и морщины, - вдруг пробормотала она, - старух никто не замечает, мне удалось проскользнуть незаметно.
– Она тяжело закашлялась, потом горестно закачалась, вцепившись пальцами в седые пряди, - будь проклят этот ненавистный город!

Альбино недоуменно слушал мать, не с силах понять, почему ей понадобилось продавать дом в городе, где их старый род был уже три века известен и почитаем, да ещё выбираться из города тайком, но мать продолжила и он обмер.

– Мерзавец Фабио Марескотти, присный и родня Петруччи, совсем Бога забыл: творит, что вздумается, сходится с замужними женщинами, ворует девиц, теснит бедных, отнимает имущество у богатых, не щадит ни сирот, ни вдов. Его обвиняют в бесчисленных насилиях и в отступничестве от веры. И воистину - не верует этот человек в будущую жизнь... Он обесчестил твою сестру, Аньелло, семеро его охранников схватили её по дороге из церкви и отвезли к нему, потом он отдал её поглумиться своим прихлебателям, а через день её труп выловили в одной из галерей Фонте Бранда. Маттео и Томазо собрали друзей, пытались пробраться в дом и отомстить негодяю, но в их ряды затесался предатель, Филиппо Баркальи. Заговор был раскрыт, их схватили и обезглавили, обвинив в измене. Я успела продать дом, выручил Рануччо, дал шесть тысяч дукатов. Палаццо стоил все десять, но в моем положении пришлось благодарить за то, что дают, - старуха усмехнулась, и у Альбино от этой жуткой улыбки по телу вновь пробежал озноб.
– Не бойся, Аньелло, - Мать подняла на него тяжёлые глаза, - я не прошу о мести... Мы бессильны. Я всегда понимала, что ты не от мира сего... Уступчивость, любовь к одиночеству, Писание, тома Плутарха и Аристотеля, Боже мой, ты жалел даже пчел, что умирали, укусив тебя... Мой последний сын...Тебе, привыкшему к четкам, куда как не по руке хищный эспадрон... И что толку в пустых стенаниях? Я, сколько могла, противилась твоему уходу из мира, но теперь вижу, что он промыслителен. Мне не пережить и нынешнее Бдение, отпоёшь меня и похоронишь. Этих денег, - монна Джулиана кивнула на вексель, - тебе хватит, сын мой, чтобы заказать много, очень много обеден, и за упокой души твоей обесчещенной сестры Джиневры, и за упокой душ братьев твоих Маттео и Томазо. Молись прилежно, мой мальчик, молись усердно, мой ягненочек ... (2)

Альбино не мог не почувствовать непроизнесенного упрека матери, не ощутить её боли и скорби, но тут женщина, поддерживаемая только желанием в последний раз увидеть последнего из оставшихся ей сыновей, опустилась на набитую соломой подушку и побледнела. Монах хотел было побежать за братом-врачом Медардо, но старуха покачала головой и пробормотала: "незачем...всё пустое..." И слова эти тоже были последними, и последнее, что запомнил Альбино, были руки матери, судорожно впившиеся в его покрывало, смявшие его, и тут же разжавшиеся.