Петруччи откинулся на роскошном ложе. Его воображение разыгралось, он представил большой городской праздник в трех действиях, подобный великолепному спектаклю. Действие первое. Он на торжественной храмовой службе, исполненный скромного достоинства, но величественный в своём смирении, молится о благе города. При выходе из ворот собора горожане приветствуют его криками, не забыть проплатить клаку, отметил он про себя. Действие второе. Очищение города от скверны. Победа добра над злом. Публичная казнь мерзавца Марескотти. Зачитывается приговор, перечисляются все преступления негодяя, выносится решение о конфискации имущества, движимого и недвижимого...Зрелищная казнь. Восторженные вопли горожан. Он, скромный и великий, как богоподобный император Октавиан Август, возвышается над толпой. Арминелли говорил, что он и похож на него. Ох, уж эти льстецы... Но звучит прекрасно. Надо, чтобы это мнение разошлось в толпе. Хорошо бы после опубликовать оду какого-нибудь поэтишки, вроде Сильвио Леони, воспевающую его справедливость и нелицеприятный суд. И, наконец, действие третье. Процессия со знаменами всех контрад, народные гулянья на площади, приглашенные артисты поют и пляшут за счёт городской казны, бесплатное угощение, и в заключение - фейерверк.

Подобного рода фантазии свойственны человеку, но если этот человек относится к власть предержащим, он склонен осуществлять свои грёзы. Тем более что ничего нереального в мечтах мессира Пандольфо не было. Он вообще-то был прагматиком. Все это, да, разумеется, требовало умелой работы, тщательной подготовки и некоторых затрат, но не более того.

Приказ действовать подеста Пасквале Корсиньяно получил от него четверть часа спустя.

Далее мессиру Пандольфо потребовался совет человека непредубежденного и разумного. Он вызвал Антонио да Венафро и посвятил его в свои планы. Вопросов же к Венафро было два. Первый. Судить ли предателя по статье "Наказание измены", параграф СХХIV или "Наказание тех, кто учинит народный бунт", параграф СХХVII? Антонио да Венафро поискал в своей памяти. Параграф СХХIV гласил: "Тот, кто злоумышленно учинит измену, должен быть, согласно обычаю, подвергнут смертной казни путем четвертования. В том случае, когда измена могла причинить великий ущерб и соблазн, например, если измена касается города, то возможно усугубить наказание путем волочения к месту казни или терзания клещами перед смертной казнью, а некоторых же случаях измены можно сперва обезглавить, а затем четвертовать преступника". Параграф СХХVII был милосерднее. "Если кто-либо в городе или владении умышленно учинит опасный бунт простого народа против власти и это будет обнаружено, то он будет подлежать казни путем отсечения головы или сечению розгами и изгнанию из страны, где он возбудил бунт"

– В смысле четвертовать или обезглавить?
– спросил Венафро, ни минуты не сомневаясь, что об изгнании речь не идёт.

– Да.

– Обезглавить - проще, четвертовать - зрелищней.

Пандольфо кивнул. Да, он и сам так думал. Стало быть, параграф СХХIV.

– И второе. Лучше надеть на торжества зелёный плащ с золотым позументом или скромный чёрный, отделанный по воротнику серебром?
– Пандольфо вообще-то оговорился, сказав "торжества", поскольку иная ошибка бывает откровенней любой правды, но Венафро этого не заметил, понимая, что втайне Пандольфо и вправду видит в падении Марескотти празднество.

Советник напряжённо потёр рукой лоб. Вопрос Петруччи был непростым.

– Вас уже видели и в том и в другом, - после долгого раздумья проронил он, - нужно заказать к этому дню новый, алый плащ, украшенный золотой цепью с геральдическими знаками льва и креста, как символами высшей власти в Сиене.

Глаза Пандольфо блеснули. Он увидел это своим мысленным взором и кивнул.

– Да, ты прав. Так и поступим.

Пандольфо не прогадал. Престиж и авторитет власти подлинно взлетели на невиданную высоту, едва в городе распространились слухи об аресте Фабио Марескотти. Надо сказать, что бунт гарнизона не наделал в городе много шума, его назвали "мятежом испанской малаги", и то, что именно он послужил причиной опалы и ареста Фабио Марескотти, многих даже удивило. Суд прошёл быстро, Пандольфо Петруччи в таких случаях не допускал волокиты. Приговор же не просто порадовал горожан, а привел их в такое ликование, что в день казни капитану народа не пришлось нанимать клаку - горожане славили его криками даром и даже под ноги ему бросали цветы. Удивительно прекрасное было зрелище. Прошедший в городе праздник намного превзошёл мечты Пандольфо и породил нём некоторые новые мысли: "Не стоит ли ежегодно вылавливать пару высокопоставленных супостатов и публично казнить их, если уж это так поднимает престиж власти?"

Для этого дня соорудили не только эшафот, но и обитое плюшем возвышение с козырьком от дождя и солнца, с которого глава синьории был виден издали. Пандольфо Петруччи в алом плаще, окруженный пышной свитой, с удовольствием взирал на казнь и восторги толпы. Приближенные же капитана народа толпились за его спиной и боязливо наблюдали за работой палача. Все они были тихи и сумрачны, а мессир Арминелли к тому же вял и бледен, он всё ещё боялся заходить в студиоло. Только один человек не жался за спиной Петруччи. Мессир Камилло Тонди с неизменным Бариле стоял у края помоста и не сводил глаз с казнимого, словно пытаясь запечатлеть в памяти каждый миг казни, записав его после в городские анналы.

На казнь временщика сошёлся весь город, каждый сиенец считал своим долгом полюбоваться на то, как проходит земная слава, как жалок и ничтожен ныне тот, кто ещё вчера почитал себя вправе творить, что вздумается, чьи люди чинили разбой и на которых не было управы. Что же, они были правы, слава земная быстропроходяща, и останки людей, наделавших при жизни немало шума, лежат среди могил погоста так же тихо, как и все остальные.

Альбино тоже был на площади, он стоял, не отрывая глаз от эшафота. Руки его то и дело судорожно сжимались, в глазах темнело. Сама казнь, одна из самых страшных из придуманных людьми, истомила его едва ли не больше казнимого. Негодяй, о чьей смерти Альбино не мог думать без содрогания, был столь жалок, что смягчалось любое сердце. Альбино замораживало на июньском солнце, и стоявший рядом Франческо Фантони, заметив это, накинул ему на плечи легкий плащ. Однако сам Фантони смотрел на последние минуты земного бытия мессира Марескотти пристально и сумрачно, со странной, змеящейся на губах улыбкой, и ни мгновение не отвёл глаз от плахи и палача.

Невдалеке от них у края эшафота расположились многоуважаемый и достопочтенный монсеньор титулярный епископ Гаэтано Квирини и прокурор Лоренцо Монтинеро. В отличие от Альбино, эти двое не зябли, но были заняты спокойной и размеренной беседой.

– Помнишь ли, друг мой, как нам с тобой довелось услышать недавно пророчество?

Монтинеро удивлённо поднял брови и ответил его преосвященству, что отродясь никаких пророчеств не слышал, но в Библии, в Книге пророка Даниила, читал о них.

– У тебя короткая память, Лоренцо. Мы оба сподобились услышать пророчество о конце из уст одухотворенного Бахусом юродивого пиита, коий, уподобившись одержимой менаде, изрёк нам прорицание: "Злость, нечестье горделиво кончатся своим концом!" Я говорил тебе, что сразу угадал в этой на первый взгляд глупейшей фразе смысл мистический и сакральный и задался целью постичь его.

– И преуспел?

– Почему нет? Мы - жалкий образ Всевышнего, но в нас тлеет искра Его разума. Я долго размышлял, Лоренцо, над смыслом слова "конец". Finis, finis coronat opus, это венчающий дело конец и, одновременно, это предел, граница, рубеж, край... "Quern ad finem? До каких пор, доколе?" - вопрошаем мы. "Sine ulla fine", слышится откуда-то. "Без конца, беспрестанно"... Finis - есть заключение и окончание, это цель, назначение и намерение. Это и вершина, верх, высшая степень - finis honorum est consulatus, это и finis bonorum, высшее благо, и последнее - finis supremus, исход и кончина. Понимаешь?