Новые хаты стоят по обе стороны широкой улицы, отделенные друг от друга просторными приусадебными участками. Кирпичные трубы, узорные наличники больших окон, перед окнами палисадники, в которых до поздней осени будут пестреть, на радость девчатам, цветы. На огородах саженцы будущих садов. Правда, дома деревянные, крыши из дранки, но вдоль улицы гудят на столбах провода и над окнами каждой хаты блестят стеклянные кубки изоляторов. Над многими домами возвышаются древки антенн.

— Правильно, Юрий Иванович, — сказал Концевой. — Какое тут может быть сравнение не только с паршивым батрацким бараком, а даже со многими деревнями района! Там ведь еще часто хата на хате стоит, крыша в крышу… Еще не изжито наследие прошлого. А вот вам, пожалуйста…

Мы подошли к новой хате председателя.

— Проси, Малевич, — улыбнулся Концевой, — посмотрим, так ли хорошо и внутри.

Мы сидим за богатым столом.

Гостей много, и в просторной хате так тесно, что Марыля, молодая жена Малевича, сначала было растерялась… И растерялась настолько, что Концевой многозначительно посмотрел на деда Скибу, покачал головой и вздохнул:

— Плохо наше дело, дедушка. Закуска ничего, а размочить ее нечем…

— Ах, мамочки! Тьфу ты, — покраснела смущенная молодица. — И ты, Юрий, тоже смотришь!..

Гости весело зашумели, и под этот шум на столе заняли свое место бутылки.

— Дорогие товарищи, — сказал, вставая, Концевой.

Мы поднялись с наполненными чарками.

Против меня, через стол, стояла та самая девушка, которую я встретил, входя на понемонский колхозный двор. Тогда она, в рабочей одежде, везла навоз и, могло показаться, была очень далека от тех приподнятых, праздничных чувств, которыми полна была моя душа. А теперь вот она, та самая красотка, — стоит и улыбается. Глаза что цвет льняной, платье густо усыпано сиренево-белыми лепестками, какими покроется в свое время и тот последний участок, на котором сажала сегодня картошку ее бригада. А на груди орден на синей ленточке. Вот, мол, мы какие, дорогие гостюшки, видели нашу работу, поглядите и на праздник!..

— Можно придумать много разных тостов, — говорил тем временем Павел Иванович, — и умных и красивых. Есть у нас и за что есть и за кого поднять чарку!..

Рядом с девушкой стоял бригадир Кочерга — неутомимый работяга, которого экономы пана Рушчица считали когда-то только рабочей скотиной.

Юрий Иванович рассказывал мне как-то про первую после войны колхозную косьбу. Пять человек начинали ее в незабываемом июле сорок четвертого года. И вот на третий день лучший в колхозе косец, Апанас Кочерга, не вышел на работу. В чем дело?.. Председатель пошел к нему в барак. Апанас сидел у стола, подперев кулаками тяжелую голову. Давно уже на этом столе не было хлеба. На щавеле тянул косец из последних сил, и вот машина наконец стала. Так начиналось восстановление колхоза. А сегодня он, бригадир Кочерга, глядит на мир как победитель, сегодня в глазах его гордая радость. Он слушает секретаря райкома и в такт его словам невольно кивает головой, подтверждая самую дорогую правду…

— …И выпьем мы, товарищи, за нашу родную власть, за нашу великую дружбу! — закончил Павел Иванович.

Мы чокнулись и выпили.

А дед Саёнок почему-то не пьет. И вот он протягивает руку к ближайшей бутылке. Сначала я удивился, потом понял. И в самом деле непорядок! Шевченко, сосед деда с левой стороны, видимо заговорившись, налил деду только полчарки. Старику это не понравилось. Он немножко подождал, рассчитывая, что молодые догадаются, а потом встал и исправил ошибку сам.

За всем этим следит его второй сосед — старый Валентий; он тоже не выпил еще.

— Ну, браток, за народную власть! — поднял чарку Саёнок. — Будь, Валента, здоров! Пастух с пастухом — как министры!..

Уже светало, когда я возвращался домой.

Поехал берегом реки, вдоль опушки. И не ехал, а тихо брел по траве, набухшей за ночь росой, ведя велосипед, смотрел на зарю и думал…

Подумать было о чем.

Проходила перед глазами встреча Концевого и Строиша, встреча двух старых пастухов…

С чувством хорошей зависти к успехам понемонцев вспоминал постройки, в которые уже и вода по трубам пошла, где и свет уже загорелся. Вспоминал новые хаты, и кирпич, и тихий плеск воды в недавно выкопанных прудах, над которыми в зелени лип и ивняка звучат соловьиные песни…

Все это я не раз, конечно, видел. Но сейчас, глядя на нашу жизнь вместе с гостями из Польши, я как будто увидел ее новыми глазами.

Приятно было поговорить с поляками на их языке. Потому что при панах кто тут разговаривал с таким, как я, по-польски? И о чем? Чаще всего пан секвестратор и пан полицейский. Иногда заходили в деревню безработные из далеких промышленных городов, и мы говорили с ними по-польски о том, почему и нам и им живется плохо.

Вот так-то и доходила к нам живая польская речь.

Где мне довелось побывать в те времена, кроме своего Заболотья да пяти-шести окрестных деревень?

Немного в армии и в тюрьме. И тут и там из меня вышибали «советский дух».

И само собой разумеется, ни полицейский, ни капрал, ни тюремный надзиратель не могли догадаться, что «хлоп с кресов» [34] — сначала в лаптях, потом в мундире панского солдата и, наконец, в серой одежде арестанта, — что этот «обольшевиченный хам» знал и любил Мицкевича, Ожешко, Пруса…